— Да будет тебе известно, что если ты следишь за домом одним глазом, то я — четырьмя.
И вместе с тем, то, что Амина вынужденно покинула свою центральное место в доме, вызывало у неё сложное чувство, от чего она сильно страдала. Может, она и спрашивала себя — а не утратит ли дом или кто-то из членов семьи дисциплину или покой из-за того, что она забросила их?! И что же было для неё милее? Чтобы всё оставалось так как есть благодаря стараниям дочерей, — или чтобы что-то взяло, да и нарушило порядок, и все вспомнили бы тогда о том, сколько у неё остаётся свободного времени? И если бы сам хозяин дома заметил, что у неё столько времени, разве это не стало бы поводом, чтобы он оценил её значимость в доме, или наоборот, разгневался на то, что она совершила грех, повлёкший все эти последствия? Амина долгое время находилась в замешательстве между чувством стыда за себя и желанием быть искренней с дочерьми. Но по правде говоря, если бы хоть что-то нарушило заведённый распорядок в доме, это вызвало бы у неё глубокую печаль, как будто бы она заботилась о его совершенстве и он внезапно лишился его…
В реальности же её свободное время не мог заполнить никто. Сам дом доказал, что у неё гораздо больше дел, чем могли выполнить обе девушки… Мать не радовалась этому ни внешне, ни в душе. Свои чувства она прятала в себе, горячо защищая Хадиджу и Аишу. Затем ею овладели нетерпение и мука, и больше вынести своего уединения она не могла…
31
Утром до рассвета назначенного дня, которого Амина так долго ждала, с юношеской лёгкостью и задором она поднялась с постели, будто была изгнанной королевой, что возвращается на свой трон…, и спустилась в пекарню, спеша вернуться туда после трёх недель отсутствия. Она позвала Умм Ханафи — та проснулась и не поверила ушам своим. Затем поднялась к госпоже, обняла её и прочитала за неё молитву-благословение, а после обе с неописуемой радостью приступили к утренним делам. С появлением первого же солнечного луча Амина поднялась на первый этаж, где её с поцелуями и поздравлениями встретили дети. Затем она прошла в комнату Камаля и разбудила его. Едва открыв глаза, мальчик растерялся от изумления и радости и повис у неё на шее. Но мать опередила его и нежным движением высвободилась из его объятий со словами:
— Ты не боишься, что моё плечо снова заболит как прежде?
Камаль осыпал её поцелуями, а затем засмеялся и злорадно спросил:
— Дорогая мамочка, когда же мы вновь выйдем вместе?!
Улыбнувшись, она ответила тоном, в котором сквозило некоторое упрямство:
— Когда Аллах укажет тебе истинный путь, и ты не будешь против моей воли вести меня по дороге, на которой я чуть не погибла…!
Он понял, что она имеет в виду его упрямство, что послужило непосредственной причиной всего, что с ней случилось, и виновато рассмеялся. То было его спасение после всех этих недель, когда он ходил, опустив голову, словно грешник. Да уж, он очень опасался, что расследование этого происшествия, которое будут вести его братья, приведёт их к скрываемому им преступлению. Если бы не мать, непоколебимо встававшая на его защиту и бравшая всю ответственность за случившееся на себя, то сомнения, которые вот-вот готовы были озвучить то Хадиджа, то Ясин, разоблачили бы его, пока он прятался в каком-нибудь уединённом уголке дома. Когда же расследование того случая перешло к отцу, то страх мальчика достиг предела — он ждал с минуты на минуту, что тот позовёт его к себе — ещё одна мука в дополнение к тем трём неделям, что он видел свою любимую маму прикованной к постели и страдающую от боли, не имеющую даже возможности ни растянуться на спине, ни встать… Но сейчас тот случай уже миновал, а вместе с ним и последствия болезни. Выяснение причин закончилось, и утром мама сама пришла разбудить его, а вечером она уложит его в постель и убаюкает. Всё вернулось на свои места, и во всём доме воцарилось спокойствие. Вот почему он имел право рассмеяться во весь рот и без зазрений совести насладиться этим покоем…
Мать вышла из комнаты и поднялась на верхний этаж. Когда она подошла к самой двери комнаты мужа, до неё донёсся его голос, что повторял слова молитвы:
— Хвала Господу моему, Могущественному.
Сердце её затрепетало, и она остановилась в шаге от двери, словно в нерешительности. Затем спросила себя:
— Войти ли мне, чтобы пожелать ему доброго утра, или лучше будет сначала приготовить стол для завтрака?
Это и впрямь был не просто вопрос, а скорее побег от страха и смущения, что разливались у неё внутри, а может, и то и другое сразу, как иногда бывает с тем, кто создаёт себе мнимую проблему, которой прикрывается как стеной от другой, реальной проблемы, которую ему сложно разрешить… Она вернулась в столовую и с двойным усердием приступила к делу. Но тревога её лишь возросла. Она не воспользовалась ни минутой, чтобы поразмыслить, но покоя, на который надеялась, так и не нашла. Это испытание — ждать его — было ещё более тяжким для неё, чем когда она отступила, не решаясь предстать перед ним первой… Ей и самой было странно, как это она шарахнулась от страха, так и не решившись зайти в «его комнату», будто это был первый раз, когда ей предстояло зайти туда. Её муж не переставал навещать её день ото дня, пока она почивала. По правде говоря, её выздоровление отняло у неё защиту, которую сама болезнь расставила вокруг неё, и потому она ощутила, что ей придётся встретится с ним наедине впервые после того, как она призналась в своём грехе… Когда к завтраку один за другим пришли дети, её страх немного улёгся. И тут же в комнату вошёл её супруг в своём просторном джильбабе. Когда он увидел
