её, на лице его, однако, не показалось никаких эмоций. Направившись к своему месту за столом, он спокойно сказал:
— Ты пришла? — затем, садясь на своё место и обратившись к детям. — Садитесь…
Они приступили к завтраку. Амина была на своём привычном месте. Когда он вошёл, страх в ней достиг предела, но потом, когда состоялась эта первая их встреча после выздоровления, и всё прошло благополучно, она вновь смогла перевести дыхание. При этом она почувствовала, что больше нет никаких помех для того, чтобы она вновь могла остаться с ним наедине в комнате, разве что чуть-чуть… Трапеза закончилась, и Ахмад вернулся к себе, а через несколько минут она догнала его, неся поднос кофе в руках, который переставила на столик, а сама отошла в сторонку в ожидании, пока он выпьет по глоточку, чтобы потом помочь ему одеться. Господин неторопливо пил свой кофе, храня глубокое молчание. Его молчание не было прощением или отдыхом после напряжённого труда, оно было облачено умыслом, лишавшим её надежды — пусть и слабой — на то, что он приласкает её добрым словом, или хотя бы скажет что-то, что говорил обычно в такой утренний час. Его намеренное молчание поставило Амину в тупик, и она вновь задалась вопросом, что же стоит за всем этим. Иглы тревоги снова вонзились в её сердце, но напряжённая тишина длилась недолго…
Мужчина думал быстро и сосредоточенно, даже не распробовав вкуса своих мыслей. Его размышления не были похожи на те, что приходили к нему в виде вдохновения в такой час. Мысли эти упорно и давно лезли ему в голову и не покидали его на протяжении всех прошедших дней… И вот наконец, не отрываясь от чашки кофе, он задал вопрос:
— Твоё здоровье восстановилось?..
Тихим голосом Амина ответила:
— Хвала Аллаху Всевышнему, господин мой.
Ахмад с горечью продолжал:
— Я удивляюсь — и вряд ли этому удивлению будет конец — как это ты осмелилась на этот поступок!..
Сердце Амины отчаянно забилось. Она стояла, опустив голову в безмолвии… Она была не в состоянии вынести его гнев, и защищалась от греха, который не совершила, но теперь именно она была виновной!.. Страх сковал ей язык, но он ожидал от неё ответа, и порицающе спросил:
— Ты что же, все эти годы обманывала меня, а я так ничего и не знал?!..
Тут она с тревогой и болью раскрыла ладони и прошептала, сбивчиво глотая воздух:
— Упаси Господь, господин мой. Мой грех и впрямь велик, но я не заслужила таких слов.
Тем не менее, он продолжил говорить с тем же грозным спокойствием, которое было пустяком по сравнению с криком:
— Каким образом ты совершила этот огромный грех?!.. Благо, я на один день уехал из города?!..
Дрожащим голосом, нотки которого выдавали сотрясение во всём теле, она сказала:
— Я согрешила, господин мой, и только ты можешь простить меня. Душа моя страстно желала совершить паломничество к нашего господину Хусейну, и я посчитала, что этот благословенный визит послужит хотя бы один раз заступничеством мне за то, что я вышла из дома.
Он вспыльчиво тряхнул головой, будто говоря тем самым: «Все твои попытки избежать спора бесполезны». Нахмурившись, он поднял на неё глаза и в гневе, который она не в силах была стерпеть, произнёс:
— Я могу сказать только одно! Ты немедленно покинешь мой дом!
Его приказ обрушился на неё, словно смертельный удар по голове. Она была ошеломлена, и стояла, не в силах пошевелиться или проронить хоть слово, ожидая самого сурового испытания, пока ждала его возвращения из Порт Саида, испытывая целую гамму страхов, — начиная с того, что он изольёт на неё свой гнев или оглушит своим криком и руганью, даже побьёт — это тоже не исключалось. Но выгнать из дома — такое никогда не беспокоило её помыслы. Она спокойно прожила с ним пятнадцать лет и ни разу не представила себе, что они могут расстаться по какой-то причине, или он лишит её дома, который стал неотделимой частью её самой… Ахмад же своими последними словами избавился от бремени, давившем на его мозг в течение всех этих трёх недель…
В тот миг, когда женщина вся в слезах призналась в своём грехе, будучи прикованная к постели, на первый взгляд, всё это казалось ему невероятным, затем он начал приходить в себя и постигать всю ненавистную ему правду, поведанную ему, бросающую вызов его гордости и самомнению. При этом он задыхался от гнева, пока не увидел, какое несчастье с ней произошло, или вернее, просто не мог задумываться о том, что задело его гордость и самолюбие. Он признался себе в том, что испытывает глубокую тревогу, превосходящую даже его страх за жену, к которой он привык, чьими достоинствами он восхищался, и к которой питал чувства, заставлявшие его забыть совершённый ею грех и молить Аллаха о её благополучии. Все силы его сжались в минуту опасности, окружавшей её, и в нём проснулась скрытая где-то глубоко в душе неисчислимая нежность к ней.
И вот в тот день он вернулся к себе, грустный, удручённый, что явно было заметно по его лицу…, и попытался вернуть себе спокойствие, видя, как она выздоравливает семимильными шагами. Потом он снова задумался обо всём происшествии — о его причинах и последствиях, и взглянул на него уже по-другому, скорее тем взглядом, которым он привык смотреть на неё у себя дома. К несчастью — разумеется, к её несчастью, он пересматривал всё спокойно и пришёл к тому убеждению, что если одержит верх прощение, и он откликнется на зов нежности к ней — именно к этому и призывала его душа — тогда он утратит своё достоинство, честь, традиции — всё сразу, а значит, выпустит из рук бразды правления, и узы семьи, которой он хотел руководить лишь при помощи строгости и решительности, развалятся. Словом, в этой ситуации это уже будет не Ахмад Абд Аль-Джавад, а совсем иная личность, быть которой он никогда не желал… Да, к несчастью, он всё пересмотрел и обдумал спокойно, не торопясь. Если бы он позволил себе излить
