Боюсь прослыть сплетником, но чего только сейчас не увидишь, и потом, как говорят, лучше заранее предупредить, чем потом сожалеть. Когда я был там, то слыхал от здешних студентов, что кое-кто покушается и на вашу честь, сеньор священник. Это Хакобо, сын пекаря, которого студенты прозвали «Неотесанная душа»; его намерения не могли меня не поразить, — это как раз то, о чем я и хочу вам сказать, хотя и не знаю, правильно ли я делаю; видите ли, говорят (я, разумеется, этому не верю), что Хакобо стал женихом вашей племянницы Марикиты еще во время последних каникул и что по этой причине он решил бросить учение, чтобы начать зарабатывать; и не одни юноша мне об этом передавал, а многие; откровенно вам скажу, я не верю этому. Да и как это может быть? Однако, поскольку уже на наших глазах случилось многое, вам лучше проверить эти слухи.
В Гуанатос я слыхал, что Дамиана Лимона ожидает смертный приговор, как бы за него ни заступались. Случайно мне довелось увидеть в Эскобедо патио, усаженное лаврами, где производят расстрелы, и не знаю почему, я вдруг подумал о вас, сеньор священник; я полагаю, вам пришлось много выстрадать из-за августовских несчастий, — должно быть, это все очень тяжело для приходского священника. А какой скандал раздули газеты! И вот, уважая вас более, чем кого-либо другого, я и решил об этом вам сообщить. А потом я узнал, что дочка дона Иносенсио Родригеса тоже намеревалась опутать Луиса. Поистине не знаешь, сколько зла на каждом шагу подстерегает нас, как гласит молитва!
Вы не верите, что все эти напасти накликала комета?
Чувство жалости тормозом сдерживало дона Дионисио, не позволяло ему прервать или направить по другому руслу исповедь дона Альфредо, однако тормозом была й добросовестное выполнение своих обязанностей, да и любопытство, — он сидел не шевелясь: он силился понять, какова его доля вины в том, что случилось с Луисом Гон-сагой; не переусердствовал ли он в своих наставлениях, не допустил ли оплошности в советах, верны ли были методы, с помощью которых он руководил юношей, — одно он сознавал отчетливо: безумие Луиса прорвало плотину разума из-за дурного духовного руководства; таким образом, истина — на стороне падре Рейеса, и незачем перекладывать ответственность на других. Патетическое повествование дона Альфредо, — по правде говоря, душа разрывается, когда видишь, как плачет такой добрый и сильный человек, как оп, — вновь вынуждает задуматься о том, что следует смягчить суровость в руководстве душами прихожан, ограничив полномочия падре Исласа, и предоставить падре Рейесу возможность более энергично участвовать в управлении приходом и осуществлять свои обновляющие идеи. Старик все более склонялся к убеждению, что перемены неизбежны, повсюду наблюдаются перемены, которых не может избежать и его приход; это как горячий и пыльный ветер перед постом, как запах дыма во время сбора урожая, как холодный воздух, который по утрам и вечерам предвещает наступление зимы. Ранее неутомимый, дон Дионисио чувствовал себя безмерно усталым и все чаще думал о смерти. Он замечал какое-то внутреннее несогласие с самим собой и не без удивления наблюдал в себе нечто необычное и, увы, достойное сожаления, — например, он проявлял недопустимое любопытство к тому, что происходит в мирской жизни, но все новое его пугало, чувства священника спорили в ном с родственными чувствами к племянницам; его мучил страх перед земными силами зла, он страдал от того, что не вверялся, как прежде, спокойно и слепо провидению. Все чаще и чаще он испытывал необходимость в беседах с падре Рейесом, откровенных и полных доверия.
Простившись в тот день с доном Альфредо, приходский священник разыскал молодого диакона и в разговоре с ним, хоть и не прямо, поделился своими опасениями и облегчил душу: старик нашел утешение в поддержке молодого священника.
— Я хочу, чтобы в этом году вы руководили наставлениями.
Поначалу падре Рейес испытывал известную робость, однако со временем обрел уверенность и отважился на целый ряд реформ, особенно в том, что касалось подростков и женщин. Дух Игнатия Лойолы не был изгнан, однако в Доме покаяния были отменены устрашающие представления, как, например, шествие с гробом в «ночь смерти», выкрики и трубный глас в «ночь Страшного суда», возжигание серы и цепи в «ночь Преисподней»; отменено было и массовое бичевание в полной темноте; каждому прихожанину рекомендовалось осуществлять этот ритуал но его усмотрению, допускалась возможность заменять его другими видами умерщвления плоти.
Все это не могло не вызвать нареканий. («Если пойти дальше, как начали, то на следующий год все принесем сюда свои постели, домашние обеды, будем беседовать друг с другом, пропуская ежечасно по глоточку, а кто его знает, быть может, разрешат и выходить, когда кому вздумается, — разве это покаяние?») «Треску меньше, а орехов больше», — отвечал на это падре Рейес. Было сделано, как задумано, однако не обошлось без скандала, пока еще полностью не погашенного: падре Ислас протестовал против «новомодных нежностей» и вмешательства в деятельность руководимой им конгрегации Дщерей Марии. Все это, став известным в селении, породило среди прихожан тревогу ц беспокойство. Падре-наставник среди поста куда-то исчез, что вызвало разного рода досужие толки.
Пока все привыкали к новшествам, наступила пятница всех скорбящих, однако старый священник все еще не мог отделаться от тягостных раздумий о несчастном Луисе Гонсаге. И другое тревожило приходского священника: неотвратимость грозящего предательства, которого он ждал из месяца в месяц начиная с прошлого года. Спириты? Северяне? Кто-нибудь из его семьи? Вопреки желанию тема Иуды все чаще и чаще возникала в его проповедях и беседах. Не успокаивала его и мысль, что предательство уже свершилось: предательством был и приезд Викторин, и история с Габриэлем, и преступление Дамиана, проникновение светских идей в ого приход. Но он продолжал ждать еще более тяжелых потрясений, его лишал сна еще более коварный удар кинжалом, и вместе с тем он понимал, что его страхи — это своего рода искус против веры, надежды и милосердия, что еще приумножало его тоску.
На этот раз, в субботу, девятого апреля, собрание при свете газолиновой лампы в «Майском цветке» опять было многолюдным, — не так, как в предшествующие вечера, когда из-за поста и наставлений собирались не все завсегдатаи. Жители живо обсуждали сообщение, опубликованное в газете «Эль паис», в номере за прошлое воскресенье, согласно которому имелась опасность, что Земля столкнется с хвостом кометы Галлея девятнадцатого августа; и если от этого столкновения Земля ускользнет, то все равно остается угроза катастрофы: наша планета может взорваться, если не успеют вырыть широченную и глубочайшую дыру на Северном полюсе; однако даже если таким образом мы избежим катастрофы, то все равно Земля может выйти из солнечной орбиты, и земной шар тогда превратится в блуждающую звезду, как это предсказывает Фламмарион.
— Хе, чего хотят, чтобы так пли иначе нас бык поднял на рога.
Но никто не откликнулся на шутку Лукаса Масиаса.
Короткой была передышка в потоке беспокойных переживаний Марии, племянницы священника. Кукла вскоре ей надоела. Ей надоели шалости Педрито. Ее стали лишать спокойствия отражения происходящего в далеком мире, подпольные чтения, слухи, которые поступали отовсюду и извещали о серьезных событиях.
Кое-что из рассказанного доном Альфредо Пересом в тот день, когда он посетил дона Дионисио, как раз свидетельствовало о весьма бурных переменах.
— Если приедете, вы не узнаете Гуадалахару: берега реки Сан-Хуан-де-Диос на всем ее протяжении, от Агуа-Асуль и далеко за Аламеду, обкладывают камнем, уже заканчивают, очень красиво выглядит, И трамваи, и столько новых зданий: на улице Сан-Франсиско построили дом в пять этажей, говорят, что построил его некий Мослер, в американском стиле; много автомобилей — и шуму от них! Вы помните, где трамвайная станция!? Так вот, прямехонько против нее на шоссе скоро установят монумент Независимости, и утверждают, что он будет красивейшим в Гуадалахаре. А уж о Мехико я вам и не говорю: там такое затеяли!.. Тоже воздвигают монумент Независимости, еще выше, чем в Гуадалахаре, говорят, он будет выше кафедрального собора; и наверху поставят пятиметрового ангела как бы летящего, и туда можно будет подниматься по винтовой лестнице, а оттуда от замка Чапультепек видна вся долина, и далее вулканы легко разглядеть. И все в железных лесах: Национальный дворец, конгресс — просто лихорадка какая-то! Что меня поразило, так это здание почтамта, если бы вы видели — какое красивое! Оно возле Геологического музея, перед Аламедой, а между ними Национальный театр, он еще строится — будет весь из мрамора, даже вообразить немыслимо… Мы там пробыли месяц, и я так и не мог освоиться: как пойду, так и заблужусь! Потом мне это даже понравилось: заблудишься, бродишь, бродишь и лучше узнаешь город; а видом своим он напоминает Вавилон…
