Вихров увидел, как к Кондратенко, стоявшему с чемоданом в руках, со всех сторон подбегали и подходили командиры. Сам он, смеясь, отвечал на вопросы товарищей.
— И у Исак Палыча был? — спрашивал высокий командир в летнем шлеме.
— А как же! И, понимаешь, стол скатертью был накрыт.
— Что ж тебе подавали?
Все, что положено. На первое суп. На второе котлеты.
— С картошкой?
— А как же. Конечно с картошкой. А на третье кисель.
Переглядываясь, командиры с завистью посматривали на счастливчика.
Побывать у Исака Павловича, открывшего в Кагане при штабе корпуса столовую, где играл «оркестр», состоявший из гармони, скрипки и бубна, считал в те времена своим долгом каждый, приехавший в командировку.
— И оркестр играл? — спрашивал у Кондратенко другой командир.
— Я же говорю — было все, что полагается, — отвечал Кондратенко. — А на ужин подавал рыбу и еще что-то такое — сам не пойму.
— Вкусное?
— Очень.
— А в кино был?
— Был.
— Что смотрел?
— «Медвежью свадьбу».
— Черт, и везет же людям! — с завистью сказал кто-то.
Увидев Вихрова, Кондратенко подошел к нему и доложил о прибытии.
— Пойдем, — предложил Вихров, — а то тебя тут затормошили совсем.
Они направились в эскадрон.
— У меня есть для тебя кое-что, — сказал Кондратенко, вынимая из полевой сумки и подавая Вихрову несколько писем.
— Ого! Сразу шесть штук! — обрадовался Вихров. Он просмотрел конверты и, узнав на них круглый почерк Сашеньки, бережно убрал в карман.
Они уже подходили к казармам, когда догнавший их посыльный из штаба доложил Вихрову, что его срочно вызывает командир полка.
Явившись к Кудряшову, Вихров получил приказ немедленно выступить с эскадроном в кишлак Караягач-ачик и, присоединившись к стоявшему там третьему эскадрону, ждать дальнейших распоряжений.
И Вихров, и многие другие командиры часто задумывались над вопросом, что заставило людей основать этот кишлак, расположенный в северной части Бабатага. Название кишлака Караягач-ачик — черное горькое дерево — говорило само за себя. Действительно, высоко в горах, на ровном, лишенном растительности месте, окруженном небольшими холмами, росло единственное черное дерево. Из-под корней его бежал родник горьковатой воды. Вокруг родника прилепилось десятка три глинобитных кибиток.
Часа два спустя эскадрон уже двигался вверх по Сурханской долине. Вправо, за рекой, на фоне синего неба сиял под солнцем заснеженный Бабатаг. В прозрачном воздухе простым глазом были видны ущелья и трещины.
Лошади бодро шлепали копытами по лужам растаявшего к полудню снега.
Переночевав в Регаре, эскадрон переправился через Каратаг-Дарью и к пяти часам дня начал подниматься по крутому снежному склону к Караягач-ачику. Навстречу дул свирепый, ледяной ветер.
— Ах ты, черт его забодай, — ворчал Кузьмич, пряча побагровевшее лицо в воротник шинели, — насквозь продувает, проклятый.
— Федор Кузьмич, нате, оденьтесь, — сказал Климов, подавая ему теплый вязанный шарф.
— А вы?
— Мне ничего.
— Ну спасибо, Василий Прокопыч, а то у меня голова слабая, полные уши надуло. — Лекпом взял шарф и обвязался так, что остались видны только глаза, кончик вздернутого красного носа и торчащие кверху усы.
Поднявшись на хребет, отряд вышел на плоскогорье. Здесь стояло затишье.
На ослепительно снежном покрове колонна извивалась, как длинная черпая лента. Между охранением и головой эскадрона бежали собаки. Мишка, которого Кузьмич назначил командиром звена, словно знал, что он начальник, и бежал впереди всех, не позволяя себя обгонять. Остальные собаки уже испробовали его страшные клыки и поэтому беспрекословно подчинялись ему, держась на почтительном расстоянии.
Узкая тропинка вывела колонну к вершине холмя. Перед глазами бойцов открылась небольшая котловина. В ней лежал засыпанной снегом кишлак.
— Вот я Караягач-ачик, Петр Дмитриевич, — сказал Вихров едущему рядом Седову.
— Он словно бы другим стал, — заметил Петр Дмитриевич.
— А как же! Конечно! Ведь мы были здесь летом.
— Гиблое место, товарищ командир, — сказал Лопатин, подъезжая к Вихрову.
— Да. Пожалуй, хуже нет места по всей Бухаре.
В кишлаке давно заметили подходивший отряд. Красноармейцы гарнизона высыпали на окраину и вглядывались в приближающихся всадников. Вихров видел, как Парда и Ташмурад, ехавшие в головном дозоре, говорили что-то стоявшему на плоской крыше сухощавому человеку, в котором он узнал военкома третьего эскадрона Белецкого. Вихров подъехал к нему.
— Здорово, Дмитрий Васильевич! — весело сказал он, приподнимаясь на стременах и пожимая руку Белецкого.
— Что? Смена, дружище? — радостно спросил военком.
— Нет. Прибыли до особого распоряжения.
— А я думал смена, — разочарованно сказал Белецкий погладив свои короткие рыжеватые усики.
— Говорят, вас должны скоро сменить, — сказал Вихров, чтобы успокоить товарища.
— Хорошо бы. А то бойцы совсем пообносились. И с продовольствием плохо.
— Плохо?
— Одна козлятина. Да и той маловато.
— А что командира эскадрона не видно? — спросил Вихров.
— Вторую неделю лежит. Малярия… Ну что ж, слезай. Я пэкажу, где расположиться… А! Здравствуй, Петр Дмитриевич, — сказал Белецкий подъехавшему Седову. — Здравствуй, дружище! Очень рад тебя видеть…
Показав, где разместить эскадрон, Белецкий привел Вихрова и Седова в небольшую кибитку без окон, с пушистым ог копоти потолком. В ней помещался командный состав.
— Имейте в виду, товарищи, — сказал он, — у нас ежедневно проводятся вечера самодеятельности, и вам тоже придется принимать в них активное участие.
— Вечера самодеятельности? — спросил Седов. — Минуточку. А что вы, собственно, делаете?
— Порядок у нас такой: я или один из командиров занимаемся с бойцами, а остальной командный состав собирается здесь. Проводим лекции, доклады. Например сегодня у нас вечер воспоминаний.
Каждый должен рассказать что-нибудь интересное из своей жизни.
— А ведь ты хорошо придумал, Дмитрий Васильевич. А то бы здесь можно было сдохнуть со скуки.
— И дехкане, дружище, принимают участие, — сказал Белецкий, — У нас есть актив. Вот, например, аксакал Палван-ата — исключительно преданный человек. И еще несколько. Сами увидите, когда соберутся…
Белецкий оказался прав. Когда вечером вокруг мерцающего огонька зажженной плошки собрались командиры, в комнату вошел высокий человек средних лет в чалме и ватном халате. Своей внешностью он несколько напоминал Абду-Фатто. Так, по крайней мере, показалось Вихрову, когда он взглянул на его орлиный нос и подстриженную клинышком седоватую бороду.
— Рекомендую, товарищи, наш аксакал Палван-ата, — сказал Белецкий. — А это тоже наш друг, Пулат Бабакалон, — показал он на широкоплечего человека с чуть раскосыми глазами.
Обменявшись приветствиями, вошедшие присели у стенки.
— Холодновато что-то сегодня. Надо бы затопить, — сказал Белецкий.
— А где вы топите? — спросил Седов.
— Да вот тут, на полу, — Белецкий показал на небольшую яму посредине комнаты.
— Так и угореть можно, — заметил Лопатин.
— Зачем? У нас дыра в потолке. Ничего, привыкли. Мы и спим здесь на полу.
Он приказал ординарцу принести дров и продолжал, обращаясь к собравшимся:
— Начнем, товарищи. Каждый из нас должен рассказать интересный случай из жизни. Слово представляется Палвану-ата.
— Дайте мне подумать, — сказал аксакал. — А пока пусть он расскажет. — Палван-ата кивнул на Бабакалона.
— В моей жизни не было интересных историй, — проговорил Бабакалон, проводя рукой по рыжей бороде. — Я могу рассказать, как баи били меня палками, а это не интересно.
— А вы расскажите сказку, — посоветовал Палван-ата.
— Сказку? Нет, тогда уж лучше про Афанди.
— Кто это Афанди? — спросил Белецкий.
— Ну, вроде Насреддина. Только. Насреддин был умный, а Афанди дурак.
И Бабакалон начал рассказывать.
…Однажды Афанди отправился в гости к своему другу, который жил в другом кишлаке, верст за двенадцать.
Афанди засиделся у друга до позднего вечера. Начался ливень. Афанди встал, чтобы идти домой, но друг его сказал:
— О Афанди, куда вы пойдете в такую погоду? На дворе страшная тьма, льет ужасный дождь. Дорога скверная. На пути много арыков. Вы промокнете и измучаетесь. Оставайтесь ночевать у меня.
— Не могу, — ответил Афанди, — жена будет беспокоиться. Я ведь не предупредил ее, что останусь ночевать.
Но друг Долго уговаривал Афанди остаться, и тот согласился.
Среди ночи Афанди встал и вышел из комнаты. Друг видел это, но подумал, что Афанди вышел по надобности, и, успокоившись, вскоре заснул. На рассвете его разбудил стук. Он открыл дверь, увидел Афанди — мокрого, грязного, и, пораженный, воскликнул:
