У Николая Платоновича бывало порой катастрофически плохо с сердцем. И ясно было, что он не может нести половину нагрузки по «Колоколу».
Но нет же, нет, убеждал его Герцен, не переставать работать. Тут спасение! Иначе очень ощутимо убывает приобретенное… Он заметил Нику, что у него несколько расшатался стиль.
— Взгляни-ка, как следовало бы круче резать фразы, ну а главное — до предела отжимать: публицистика. Чтобы пробивалось в сознание даже помимо воли читающего!
Итак, отныне они вновь служили «пономарями» в Женеве.
Гора отправилась к Магомету — пусть бы не бесполезно! Что же, на печатке у Герцена надпись: «Всегда в движении»… К тому же здесь жили многие из молодых радикалов. Теперь он нуждался в молодых — для распространения «Колокола» по их каналам.
Привыкший за десятилетие к успеху и доходам, лондонец Трюбнер отправлял ныне литературу какими-никакими партиями через Финляндию и Константинополь, но энтузиазм его падал. Тираж газеты на вершине ее популярности был две тысячи пятьсот экземпляров, в 63-м году — пятьсот, теперь — менее того. Это угнетало Герцена, он как бы переставал слышать ответный сочувственный голос своих читателей. Да и прямых откликов, писем, становилось мало; они же — материал для статей…
Что же могло помочь Александру Ивановичу в теперешнем моральном кризисе? Всегдашняя его ирония, в том числе и на собственный счет. И труд. Тут Герцен еще молод, тут он владеет собой, как прежде. Жить он успевает лишь в промежутках между писаниями. Не успевает… А впрочем, почему отделяют одно от другого? В работе — его жизнь.
Что нового наметилось в тактике «Колокола»? Начиная с предреформенного периода в нем публикуются статьи, написанные крайне простым языком, уже не для образованной публики. С предельно отчетливыми формулами. Например: «Что нужно народу?» — «Земля и воля»; «Что делать войску» — «Не ходить против народа!» Герцен полагает, как и прежде, что «открытая, вольная печать — великое дело. Без вольной печати нет вольного человека». Но теперь нужны не беседы со «своими», а правильная, систематическая агитация всех, еще не близких. Надо звонить «и к самой обедне» — если уж развитие пошло по злокачественному пути (обстановка террора)…Все еще оставалось неясным, удастся ли увеличить тираж…
Работа отчасти подняла тонус. Однако сокрушительное герценовское раздражение и взвинченность нарастали… Он становился все более нетребователен в домашнем быту. Но не в делах. Возникали внезапные перепады настроения и тонуса, Герцен становился скован или беспричинно мрачен. Начал бороться со своей рассеянностью введением педантичного уклада во всем, который в свою очередь его раздражал… Но вот же… вновь: он вынужден был вернуться домой, забыв корректуру, и все лихорадочно искали ее, деловитое и легкое утреннее настроение оказалось безвозвратно утерянным. Заодно он сменил сюртук и шляпу: в приступе досады начинала как бы жать одежда…
Не было помощников! Александр Иванович вновь один работал в типографии. Самоотверженный Чернецкий, перевезя ее из Лондона, надолго слег, измученный ревматизмом и медленным своим, неотступным легочным процессом, не может сейчас даже что-либо поднять рукой. Другой сподвижник — Станислав Тхоржевский, прочный, белокурый и жизнелюбивый, безнадежно смотрит теперь на польское дело и на все прочее. Предпочитает держать мелочную книжную торговлю. Кого можно было бы привлечь в помощь — не видно, хотя многочисленные здешние воюющие между собой группировки буквально ломятся в герценовские двери. И «Колокол» все-таки расходится плохо… Словолитня вновь ложится материальным бременем на плечи Александра Ивановича. Как частичный выход — типография будет брать коммерческие заказы. Он решился учредить деловое товарищество на паях, были выпущены акции по двести франков. Но это также не спасло от убытков, к тому же Герцену претило превращать Вольную типографию в коммерческое предприятие.
Он присматривается к здешним группировкам. Дельнее прочих из женевских молодых, на его взгляд, Владимир Лугинин. Мечников же, Утин, Обручев, поляк Мрочковский — писать не могут. Разве что Лугинин осилил бы заниматься публицистикой, у него систематическое образование… Но пишет он так же средне. И к тому же он собирается вскоре «домой». Это и к лучшему: слишком уж он смотрит на Тату. Но он легковесен для нее… (В дальнейшем Лугинин, вернувшись в Россию, станет в меру либеральным профессором Московского университета).
Александра Ивановича настораживали здешние молодые. То и дело кто-то из них являлся к нему требовать средств от имени своего клана. А то и просто, чтобы уплатить в гостинице или на билет кузине до Нарвы… «Денежное насилие» над ним все ширилось. Герцен давал, но устал от «деспотизма слева». Право же, шесть-семь лет назад его навещали более серьезные посетители. В нынешних же молодых радикалах его огорчало выпячивание своего «я» и отсутствие тяги к труду и идеалам. Ему и им предстоит присмотреться друг к другу. И все же они — более свои, чем слишком многие другие. Ведь и сам Герцен принадлежит к тем, кого называют ныне нигилистами, более того, отчасти и он вывел их на свет, и потому он не может отмежеваться от них. Хотя разногласия между Герценом и ими серьезны.
Год назад у «лондонцев» состоялись переговоры со здешними представителями «Земли и воли». Те предложили им стать «агентами» их организации. И Герцен отклонил их предложение, безмерно удивив этим тогда Бакунина; Огарев также был склонен считать, что тут ошибка Герцена. Александр Иванович сказал, что его коробит такое французское (шпионское) наименование. «Сколько вас?» — спросил он, кроме того, у «вербующих». Трудно сказать определенно, ответили ему и дали понять, что много. Огарев был недоволен скептицизмом друга: есть смысл поддержать слабые начинания, «иначе бы они и не нуждались в нас». — «Так они должны были явиться к нам слабыми, а не предлагать заносчивое «агентство». — «Это… молодость!» — усмехнулся Бакунин.
Однако в Герцене тогда говорило не только недовольство тем, что новые пришельцы хотят взять в свои руки поднятое ими с таким трудом дело, не отдавая им даже дани признательности, но и соображения куда весомее и тревожнее: нельзя с ними просто механически объединиться, «они несут свирепый тезис».
Разногласия с женевскими молодыми обострились в оценке покушения Каракозова. «Колокол» высказал, что не вызывает сомнения личный героизм Дмитрия Владимировича Каракозова, однако это не метод: «У одних диких и дряхлых народов история пробивает себе путь убийствами!» Здешние начинали считать «лондонцев» чуть ли не реакционерами, что вызывало новый отток сил от «Колокола»…
Ужели они становились прошлым?!
…Наталия Алексеевна, путешествуя по разным краям, писала о своем раскаянии и муке. Но не прекращала настраивать Лизу против всей семьи. Господи, думал он, сколько же времени и сил ушло на этот внутренний раздор и муку! Если бы она при этом не любила его и детей, все было бы проще… Наталия рассказывала о дочери, что Лиза ходит в школу с отвращением, и она сама безмерно страдает в ее отсутствие. Скоро, видимо, возьмет ее из школы. Увы, пара частных учителей, если не поставить дело с обучением столь же методично и непреложно, как это было когда-то в лондонском доме, не решат проблемы, Лиза останется околограмотной и полуобразованной… Герцен с чувством досады и бессилия отложил письмо.
Так вот, «Колокол». Все так же уплывало из рук… И жизнь теряла свой смысл. Герцен видел, что в Европе его идеи «словно бы сданы в архив». Он говорил сейчас по большей части не с Россией (она не слышит), а о России, с тем чтобы объяснить Западу ее путь. Каков же результат? Думалось об этом с горькой усмешкой: пожалуй что, его слушают «как безвредного сумасшедшего — не веря тому, о чем он пишет, но подкупаясь энергией и убежденностью». Сейчас, когда все же отчасти стало осуществляться (каракозовский террористический протест, считает Александр Иванович, — пусть и нежизненный побег, но предвестник), они, здешняя его аудитория, восприняли это с недоверием и недоумением.
Не было к тому же свежих и дельных статей из России. То, что изредка присылали оттуда, было, на его взгляд, «скучным доктринерством ни рабов, ни свободных».
Вот один из таких сотрудничающих на расстоянии соотечественников приехал в Женеву к Герцену как бы с инспектирующим визитом. Высказал:
— Вы словно замурованы в вашей русской пропаганде! Есть и еще проблемы…
— Какие же?
— Н-ну… — Тот оглядел свои образцовые ногти: — Всё вокруг вопросы. Отчего же для вас они имеют смысл лишь в преломлении через «русский»?!
Герцен отказался продолжать никчемный разговор. Тут в самой сердцевине взглядов — равнодушие, всеядность и апломб, желание найти не истину, а… разнообразие. Толковали, что Герцен в настоящее время считает воспринявшими свою веру лишь тех, кто исповедует «русский вопрос». Да, он стал жестче и требовательнее с возможными соратниками. К светской публике, либеральничающим напоказ российским путешественникам обращены его слова: «Не восхищайтесь моими статьями — поймите их!»
