Лондонские газеты надрывались, раздувая страсти. Истерия достигла своего апогея. Россию винили в агрессии и чуть ли не в попытке посягнуть на святая святых — британское морское владычество.
От лондонской прессы не отставала венская. Газетчики старой Вены спешили перещеголять друг друга, изощряясь убедить обывателя, что Россия теснит австро-венгерскую монархию, а создавая на Балканах крупное славянское государство, закладывает мину под покрывшийся плесенью Шенбрунн.
Парижская печать, предав забвению российское заступничество от пруссаков, теряла свою сдержанность. В Версале забыли топот сапог прусских гренадеров в приграничных районах.
Берлинские бюргеры, постукивая пивными кружками, во всем полагались на своего железного рейхсканцлера. А Бисмарк, поедая за ужином вторую дюжину свиных сосисок, жаловался своему слуге:
— Проклятые русские, они стоят у меня, как кость в горле. Не окажись в России ясновидящего Горчакова и готовых к подвигам солдат, мы бы уже решили вековую проблему…
Кабинет лорда Биконсфилда лихорадило. Несмотря на неоднократные предупреждения, наконец, на угрожающие маневры английского военного флота, российская армия не остановила наступление и продвигается к столице Оттоманской Порты.
Лайард информировал Биконсфилда о паническом страхе членов правительства Оттоманской Порты и о согласии султана немедленно начать переговоры. Абдул-Хамид готов принять все требования России.
Настроенный, как и королева Виктория, решительно, Биконсфилд готов вести флот в проливы, но министр иностранных дел лорд Дерби и статс-секретарь по делам колоний Карнарвак грозят отставкой…
Адмирал Хорнби жалуется, его эскадра сделалась предметом насмешек. Звоном якорных цепей и давлением в котлах Россию не устрашить.
Согласовав свои действия, Биконсфилд и Андраши пригласили российских послов, в Лондоне — Шувалова, в Вене — Новикова и потребовали предъявить условия русско-турецкого мира на обсуждение международной конвенции.
Послы обещали известить свое правительство, хотя, как они сказали, пункты договора касаются лишь интересов воюющих государств.
В последний день января стало известно: турки подписали перемирие на условиях, продиктованных Россией, и Абдул-Хамил не возражает принять мирный договор, коий изменит существующее положение не только на Балканах, но и в проливах.
Палата лордов в замешательстве, российская гвардия преодолела марш к Стамбулу, не встречая серьезного сопротивления османов. Создавалась реальная угроза: Россия может отобрать у султана ключи от проливов…
Лайарду было велено запросить ставку главнокомандующего Дунайской армии, когда российская армия остановит свой марш на Стамбул. На что великий князь Николай Николаевич поспешил успокоить: гвардия в столицу Порты не вступит, а ее продвижение объясняется условиями перемирия, в которых определены районы оккупации до Чаталджи и Булаира, в настоящий момент еще свободных от присутствия российских войск.
Ответ великого князя незамедлительно лег на стол английского премьера. Лайарду было приказано заручиться согласием султана на проход британских военных кораблей через проливы, а адмиралу — Хорнби ввести эскадру в Дарданеллы и, бросив якоря в Чанаке, ожидать дальнейших распоряжений.
Не успели улечься волны Эгейского моря, поднятые английскими эсминцами, как адмиралу Хорнби поступило новое указание — возвращаться в Бизекую бухту: Абдул-Хамид отказался пропустить корабли через Босфор, заявив Лайарду:
— Ах, если бы британское правительство выразило это желание хотя бы месяц назад, когда русские еще не перешли Балканы. Теперь же своим согласием я открою ворота своей столицы российским солдатам. Вам известно, что заявил царь Александр? Если Порта пропустит флот Англии в Черное море, он введет армию в Стамбул…
Посылая проклятия палате лордов и своему морскому ведомству, адмирал Хорнби мрачно бросил:
— Мои эсминцы не обрастут ракушками…
А какой-то злой шутник на здании английского посольства в Стамбуле наклеил объявление: «Между Безикой и Стамбулом утерян флот. Нашедшему будет выдано вознаграждение».
Армия генерала Гурко вступила в Сан-Стефано.
Под Сан-Стефано шайка кривого Селима спозаранку наскочила на походную колонну генерала Гурко. В пешем строю шли батальоны, двигалась дружина болгар, ехал полк кубанцев. В первой сотне запевала завел песню:
Дремлет явор над водою,
К речке нахилився…
Казаки, подремывая в седлах, подхватили недружно, и песня вскоре угасла.
По низине стлался молочный туман, солдаты переговаривались негромко.
— У нас, на вологодчине, поди, снегов навалило, морозы лютуют, а тут ровно осень сырая.
— Снежок, какой днем припорошил, и тот земля забрала.
— Зима без снега и не зима! Как вспомнишь архангельщину свою, деревню родную, тоска-кручина заедает. Из бани выскочишь, аки благ, аки наг, в сугроб нырнешь — и сызнова на полок, парком да веничком тело тешишь. Оно красное да нежное, что у дитяти грудинка.
— А опосля того с девкой побаловаться! — озорно добавил какой-то солдатик.
Рота поручика Узунова шла в голове отряда. Все вокруг было тихо и не предвещало появления турок. Башибузуки вынырнули из тумана, как тени. Захлопали выстрелы. Неожиданно удар толкнул Стояна в грудь. Теплая липкая кровь растеклась под рубахой. Сделалось приторно тошно, в голове закружилось, помутнело сознание. Узунов склонился к гриве коня, медленно сполз под копыта.
И уже не слышал Стоян команды полковника Кухаренко:
— Первая сотня, в до-огон!
Развернулись казаки, настигли башибузуков, рубили без жалости. Казак-запевала, румяный, длиннорукий налетел на Селима. Зазвенела сталь, закружились кони. Привстал казак в стременах, изловчился. В удар вложил всю силу. От плеча и до седла надвое развалил кривого Селима.
Райчо Николов писал в Кавказскую армию в Эриванский отряд поручику графу Василию Андреевичу Узунову:
— Судьбе было угодно свести меня с вашим братом… Мы делили с ним пищу и кров, отражали неприятеля и участвовали в наступлении, Стоян был для меня младшим братом. Я привез его в дом Светозары, но их мечты не сбылись. Графа Узунова не стало на марше к Чаталдже. Его рота продвигалась в авангарде, когда на нас нашли конные башибузуки. Они обстреляли дружинников. В той перестрелке и погиб Стоян. Как тысячи российских солдат, он отдал жизнь во имя независимости Болгарии…
Я посылаю вам, граф Василий Андреевич, его неоконченное письмо.
«Сегодня я воротился из Систово. Я поехал туда, получив отпуск от генерала Столетова, которого сопровождал на Лысую гору к Хаджи-Осман-паше. Миссия парламентера у Николая Григорьевича оказалась весьма трудной, но увенчалась успехом. В Систово я провел пять дней… Господи, это были лучшие дни моей жизни… И знаешь, Василько, теперь, когда я снова среди моих болгарских друзей, дружинников, хочу поделиться с тобой своим сокровенным, у моей Светозары будет сын. Да, я убежден. Мы заранее решили назвать его в честь нашего деда графа Петра Андреевича. Он, презрев злые языки, привез невесту из Болгарии, ставшую нам с тобой и бабушкой, и матушкой…
Знаю, ты улыбаешься, читая эти строки, и думаешь, а если дочь? Что же, тогда имя ей будет Росица…»
С 18 октября 1877 года и по 8 января 1878 года в особом присутствии правительственного Сената длился процесс 193. Подсудимые обвинялись в покушении на государственный строй империи, 88 были приговорены к каторге, другие к ссылке.
Поликарпа Саушкина с товарищами увозили на поселение в российскую глухомань, к Белому морю.
От стражников Поликарпу было известно, что в Петербурге и иных городах имеют место волнения среди фабричного люда.
Жандармы говорили:
— Скоро войне конец, настанет примирение, и тогда государь примется за вас…
В беспорядках винили нигилистов и не хотели замечать, что вся российская действительность вела страну к революции.
Тщетно пытались бороться с революционным движением. В ответ на применение к политическим заключенным экзекуций народники ответили террором. В январе 1878 года на Гороховой в Санкт-Петербурге Вера Ивановна Засулич стреляла в петербургского генерал-губернатора генерала Трепова…
Этот выстрел всколыхнул революционную Россию, но в международной печати он остался мелким эпизодом. Взоры политиков и журналистов были обращены к Сан-Стефано. Неожиданно маленький городок Оттоманской Порты под Стамбулом стал предметом больших обсуждений. За ходом переговоров в Сан-Стефано следили пристально. И хотя переговоры шли при закрытых дверях, многое просачивалось преждевременно, давая пищу журналистской братии.
