не пустили.
Подоспело самое время вознести клич: «Русь, вперёд за православную веру!» Потому как уже встали против ляхов Вологда, Галич, Кашин, Кострома, Тверь. Народный дух набирал силу. Но царь Шуйский бездействовал. И даже Гермоген не мог побудить его к движению. И это бездействие породило в Москве ещё одну силу: в боярских палатах возник заговор. Заговорщики не медлили. Да особо рьяно выступали князь Роман Гагарин, боярин Григорий Сумбулов и боярин Тимофей Грязных. Верховодил же в заговоре князь Василий Голицын. И в субботу сыропустную, 17 февраля, он вывел заговорщиков на Красную площадь. Сам князь Голицын прискакал на площадь во главе отряда своих холопов. И только заговорщики собрались, князь Голицын призвал их к действию:
— Друзья, Бог повелел нам положить конец царствованию глупого и бесчестного государя, пьяницы и развратника! Достанем патриарха, и пусть он отлучит царя от церкви. Вперёд, други!
И князь повёл сподвижников в Кремль, к Успенскому собору. Он вбежал с холопами в храм и хотел прорваться к Гермогену. Но кустодии патриарха погнали из собора князя вместе с его холопами.
Голицын успел крикнуть Гермогену:
— Ты знаешь, что Василий Шуйский пьяница и развратник! Провозгласи сие народу и отлучи его от церкви!
— Сему не бывать без согласия всей земли! — ответил Гермоген.
— Но он обманул надежды народа. Иди на Красную площадь и спроси. А не пойдёшь, силой поведём, — устрашил князь патриарха.
На Красной площади уже появились сторонники царя Василия. Из толпы вышел на Лобное место торговый человек и возвестил:
— Никакого порока за царём не знаем! Сами выбирали, сами и беречь будем!
— Ляхи заполонили Россию, а он всё спит, — крикнул сторонник Василия Голицына. — Что за царь не при войске!
И всколыхнулась Красная площадь:
— Долой Шубника! Хватит, наелись его хвалы!
На площади в кругу Кустодиев появился Гермоген, взошёл на Лобное место, руку с крестом поднял:
— Россияне, церковь отвергает всякие хулы, возводимые на царя. Он избран и поставлен Богом и всем русским народом. Вы забыли покаяние и крестное целование, восстали на царя. Остановитесь! Зачем идёте в совет злодеев!
— Верно сказано! Не пойдём в измену! — крикнул рядом с Гермогеном торговый человек.
Князь Голицын понял, что ему не сломить Гермогена, не заставить отлучить царя от церкви. И зло крикнул патриарху:
— С тобой мы ещё обмолвимся. — И снова повёл заговорщиков в Кремль. — Други, достанем самого Шубнина да спросим. — Князь вскочил на коня и скрылся в воротах Кремля, увлекая удалые головы.
Их оказалось не больше полусотни. Многие же устыдились от слов патриарха за свой порыв, испугались за жизнь перед лицом многотысячной толпы горожан. А в Кремле князя Голицына и его ватагу остановили мушкетами верные царю воины. Стрельцы погнали заговорщиков из Кремля, но не стреляли в них, дали свободно скрыться. Царь Василий не велел тратить огненный снаряд.
Князей Василия Голицына и Романа Гагарина, других главарей заговора такое поведение Шуйского удивило и озадачило. Казалось бы, Шуйский мог жестоко расправиться с заговорщиками, перекрыв кремлёвские ворота. Ан нет, он словно и не заметил покушения на свою жизнь. Да было загадкой в сию пору всё, что делал царь Василий.
Лишь патриарх Гермоген со своими верными святителями продолжал неистово и твёрдо бороться за единую Русь под державной короной законного государя. Когда заговорщики убежали из Москвы в Тушино, Гермоген послал туда две грамоты. Он обличил Голицына и сообщников не только в измене законному царю, но и православной вере, обвинил в отпадении от церкви и в отступлении от Бога. Он послал страстное слово вразумления всем честным россиянам. Ночь прошла у аналоя, и грамота была написана, и говорилось в ней так:
«Обращаюсь к вам, бывшим православным христианам всякого чина, возраста и сана, а ныне не ведаем, как и называть вас: ибо вы отступили от Бога, возненавидели правду, отпали от соборной и апостольской церкви, отступили от Богом венчанного и св. елеем помазанного царя Василия Ивановича; вы забыли обеты православной веры нашей, в которой мы родились, крестились, воспитались и возросли; преступили крестное целование и клятву стоять насмерть за дом пресв. Богородицы и за московское государство, и пристали к ложно мнимому вашему царику... Болит моя душа, болезнует сердце, и все внутренности мои терзаются, все суставы мои содрогаются; я плачу и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте, братие и чада, свои души и своих родителей отшедших и живых...»
Патриарх писал со слезами на глазах. Он не смахивал их, и они текли по морщинистому лицу, по седой бороде. Но утешитель нашёлся. Без скрипа, будто птичье перо под ветром, повернулась тяжёлая дверь в опочивальню, где стоял у аналоя Гермоген, и появился старенький-престаренький блаженный человек Пётр Окулов, сотоварищ и любезный друг Гермогена с той поры, когда он ещё в миру был Ермолаем. Годы иссушили только плоть Петра Окулова, душою он остался всё так же звонок и молод. И глаза его играли по-прежнему в лучиках морщин, как солнечные блики в лесном роднике, и щёки румянились, и борода торчала клином вперёд, и рукам-ногам не было покоя. Пришёл из Иосифо-Волоколамского монастыря за сутки. Без сна всё катился и катился по дорогам легко и споро мимо перелесков и полей.
Гермоген ещё не видел Петра. А он уже в опочивальне распоряжался: свечи зажёг в шандалах, из сумы дорожной баклагу-сулею медную достал, на стол положил. А потом руки вперёд протянул и пальчиками пошевелил. И не тронул Гермогена, а тому показалось, что кто-то за ухом его щекочет. Тут ещё свет яркий в глаза поплыл, дух лесной-монастырский в нос ударил. И выдохнул Гермоген неожиданно молодо:
— Отрада! Пришёл-таки, блаженный! — И повернулся к Петру, руки протянул для объятий.
И обнялись побратимы, на радостях прослезились. Гермоген пуще Петра, потому как ещё прежние слёзы не высохли.
— Кои-то веки свиделись, Ермогенушко! — воскликнул Пётр, тыкаясь лицом, словно котёнок, в мантию патриарха. — Да сердечко поведало о твоих маетах. Вот и возник. Ну говори, что у тебя, горемышный. Не гневишь ли Бога?
Побратимы сели. Гермоген погладил руку Петра, осмотрел его суконную чуйку с чёрными шнурами — стара. А лапти новые, и онучи — тоже. Понял Гермоген: живёт Пётр как прежде, перебиваясь с хлеба на воду. Да весел и молод. Себя пожалел, сказал с тугой:
— Худо мне, Петруша. Щербота жизни вокруг. Ночесть просил Всевышнего, дабы сократил дни естества моего.
— Неудольный! Како же
