Слушая из соседней комнаты, как дяденька разбирает бестолковые препирательства жалобщиков-мещан, Сергей удивлялся его терпению. Лишь очень редко городничий, рассердись, приказывал квартальному надзирателю:
— Квасов! Отведи дурака на сутки под арест, пусть на досуге слова мои уразумеет!..
Однажды, уже в апреле, Семен Степанович с крестником шли к строившемуся за собором пешеходному мостику на охваченный рукавом Ловати островок Дятловку. Дяденька рассказывал, что каждое почти половодье река сносит мостик и приходится наводить его заново. Во много раз дешевле было бы построить арочный каменный, но денег на то казенных не положено.
— А вы бы купцов уговорили раскошелиться, — сказал Сергей.
— Пробовал. А они мне: «Тесу да гвоздей из уважения твоей милости завсегда пожертвуем, а каменный нам не надобен». На Дятловке и верно беднота живет. Вот головы куриные как экономию понимают.
На этом дяденькином слове со стороны торговых рядов донесся взрыв хохота, потом второй. Городничий остановился.
— Над чем-то купцы потешаются. Может, петушиный бой устроили. Видывал когда? Хочешь поглядеть?
Но не поспели они дойти до толпы, собравшейся у лавок, как из нее выбежал провожаемый гоготом оборванный человек. В нем Сергей узнал Сеньку Чижика, безобидного дурачка, который по воскресеньям сидел у собора, собирая гроши в дырявую шапку.
— Чем веселитесь, честные купцы? — спросил Семен Степанович, входя в почтительно расступившийся круг.
Многие продолжали улыбаться, но все молчали.
— Ну, хоть ты, Вихорев, говори, — обратился дяденька к молодому купчику с добродушным лицом.
— Да мы что ж, ваше высокоблагородие, — сказал тот, снимая шапку и кланяясь. — Мы так ведь, то есть без зла.
— Да дело-то в чем?
— А вот, изволишь видеть, привезли из самого Петербурга какую забаву. Гривенник, то есть серебряный, что сам по земле бегает. В нем дырка махонькая проверчена и нитка продета. Вот-с, положат наземь, а кто за ним нагнется, то и — дерьг! Сряду его нет — убежал. — Купчик оглядел всех с довольной улыбкой: хорошо, мол, рассказал. И продолжал: — Вот Чижика кликнули. Дурак — хвать! А гривенник — прыг из рук! Он опять к нему — опять скок! Вот тут и полегли все, ваша милость, со смеху.
Дяденька тоже рассмеялся, но как-то невесело и, кивнув, пошел из круга. Лишь когда были уже за собором и готовились спуститься к мостику, он глянул на Сергея.
— Видал, какой забаве здешние «лучшие люди» радуются? По мне, и мещанишки со своими глупостями лучше сих бездельников.
— Но вкусы и у тех такие же. Ведь редкий мещанин, полагаю, купцом не хотел бы стать, — возразил Сергей.
— Пожалуй, — согласился Семен Степанович. — Но пока сами ремесленничают, сиречь делом руки заняты, то и лучше сих толстопузых. Может, в столице, где купцу, чтоб не прогореть, должно умом раскидывать, суетиться, соперников превозмогать, и они люди живые. А у здешних от безделья башка жиром заплывает.
— Скучно вам здесь в обычное-то время, — сказал Сергей. Он подразумевал годы, когда не бывал около дяденьки.
— Невесело, — согласился тот. — Только не для веселостей и родимся на сей земле. Зато твердо знаю: пока я городничий, все-таки справедливости побольше в Великих Луках…
«Малинник» князя Давидова. Матушкино наследство. Мертвое тело на городском выгоне
Еще одним развлечением Сергея была проездка дяденькиных буланых. Дорожную тройку с Фомой Семен Степанович отослал в Ступино на готовый запас овса и сена, а тамошних лошадей роздали крестьянам. Ездил Сергей с Моргуном, который, несмотря на свое увечье, мастерски управлял парой.
— И угораздило тебя, Сергей Васильевич, коленку турке подставить! — сетовал старый вахмистр. — Была бы на месте, заказали б кузнецу колпачок к стремени, как для штандартного древка, упер бы в него деревягу, и скакали бы за милую душу с тремя ногами, с тремя руками, на восьми копытах. А теперь учись упряжной езде, — без коней какая офицеру жизнь? Главное, коренного на сборе держи, чтоб ровно шел, а пристяжная к нему подладится, коли правильно выучена.
Ездили чаще в сторону Пскова. Там дорога шла по красивым взгоркам. А может, еще оттого охотней поворачивал на нее Моргун, что пролегала мимо подгородней усадьбы князя Давидова, того, про чью жестокость как-то упомянул дяденька. Почти всегда за решетчатым забором в цветнике мелькали яркие платья, румяные девичьи лица. Иногда будто и платочком кто махнет проезжим военным. Приближаясь к усадьбе, Моргун сдерживал лошадей, передавал вожжи Сергею, оправлял набекрень шляпу и, подкручивая усы, балагурил:
— Малинник, ей-богу! Княжон трое да девок горничных десяток, выбирай — не хочу! Ездить здесь надобно шагом, Сергей Васильевич: может, и приглянется тебе которая, а я б ейну горничную за себя взял. Всего шестой десяток идет — чем не жених? Князек-то скуповат, сказывают, с приданым бы тебя не надул…
…В начале июня Сергей поехал в Ступино, чтобы разобрать матушкины вещи. Дяденька послал с ним Филю и Ненилу, у которых всякое дело оборачивалось порядливо и быстро. В первый же день на дяденькином дворе натянули веревки на частых подпорках и развесили «на продух» одежду из сундуков.
Сколько с пожара накопила матушка носильного! И ведь никуда не выезжала, всегда в затрапезе… А вот, должно быть, что в клети тогда лежало как ненужное.
Ковыляя между веревок, Сергей рассматривал стародавние шубы ярких сукон, с соболями, шапки и капоры диковинных фасонов, военные кафтаны с полами в сборах, верно еще дедовские. Все покачивалось на ветру, пестрело на солнце, добротное, немало стоившее, а теперь никому не нужное, пережившее хозяев, обреченное лежать в сундуках до следующего пожара.
— А ту укладку, батюшка, сам изволь посмотреть, — сказала Ненила, указывая на небольшой сундучок, стоявший на крыльце. — Не захочешь ли себе что взять? Ее барыня особо берегла, под кроватью держала, а ключ на гайтанчике.
Филя вынес из дому два стула, поставил на один сундучок. Ненила подала ключ и оба отошли к развешанным вещам. Непейцын сел, вложил ключ в скважину, повернул. Раздался переливный звон — мелодия из четырех нот, — нехитрое приспособление, чтоб вор не мог втайне от хозяина проникнуть в укладку. И вдруг от этого звука в памяти Сергея заворочалось давно забытое. Никак, было все-таки, что матушка его ласкала, грела около себя, гладила по голове, забавляла этим звоном? Или только сон, — то, чего хотел когда-то? Но нет, помнит явственно и картинку, изнутри крышки наклеенную, которую показывала ему. За накрытым столом сидят барин и барыня с девочкой на коленях, а кругом рамка фигурная и стихи, которые, очевидно, следовало читать полными строками по горизонтали.
Покорно прошу мой друг
Прими из детских рук
Выкушай на радость
Приятную сладость
Припомни свое рожденье
Не оставь втуне наше прошенье.
А к чему оно?… Ах, вот: девочка рюмку на блюде подносит матери, а муж просит ее откушать по случаю дня рождения. И шляпа у него под мышкой, и разодеты оба.
Нет, таких стихов ему матушка не читывала, кажется. Но, наверно, глядя на картинку, мечтала о такой нарядной да обходительной жизни. Только папенька, по рассказам судя, быстро отвадил ее от мечтаний. Неужто за одно сходство с отцом так невзлюбила его? «Непейцевская волчья порода»…
И правда, тут лежало только матушкино любимое. Сверху в белой тряпочке зеркальце овальное, в золоченой рамке с ручкой, и гребешок костяной, оправленный в серебро. То и другое старинного вкуса, с завитками, в крупных цветах. Дальше разложен отрез шелку, коричнево-зеленоватого — «пюсового», — дяденькой даренный по приезде с Дуная. Под ним Осипов мундирчик драгунский, детский. Еще ниже — веер костяной, бусы сердоликовые, в платочке два перстня, с алмазиком и с голубым камушком, — когда-то их видывал. Верно, руки потолстели, оттого перестала носить. А еще что же? Опять в чистом холсте завернута собачка фарфоровая, та, кажись, что Осипу девочка какая-то подарила, когда к Банковским «за корпус» ходил. Матушке, значит, когда в армию ехали, отдал, а она презент единственный, драгоценный спрятала… Еще одна тряпочка и в ней перо белое, петушиное. Вот сокровище?!
— Не знаешь ли, Ненила, к чему оно сохранялось?
Подошла, посмотрела внимательно:
— С дяденькиной шляпы, сударь.
Вот что! Верно. От того плюмажа, с которым первый визит делал. Подобрала оброненное и спрятала с самым дорогим. И дяденька говорил, что к ней равнодушен не был, да дикости побоялся. Еще бы! Помнится, увеселять Устинкиным лаем хотела… А если б женились, то жизнь мальчиков, пожалуй, другая стала.
Стоявшая рядом Ненила сказала, глядя на перо:
— Правду молвить, сударь, поначалу мы все ждали, когда ихнюю помолвку огласят. А тут вы дяденьке на сердце легли, и обозначилось, как матушка против Осипа Васильевича вас не жалует. Сапожки красные помните? Вот дяденька и отворотились…
