— Понятно, проживу, да ее жалко. Видели бы, какая стала.
— И видеть не хочу. Ничем тут не поможешь. Разве ярыга образумит, но ему, верно, больше надобны дворы да добришко. А нам придется тогда денежки готовить, чтоб ступинское всё от него выкупить, потому крестьян жалко и с соседом таким по судам ведаться надоест. Однако то впереди, а нонче давай-ка спать…
Но только успели улечься, и дяденька потушил свечку, как кто-то неистово заколотил в двери на крыльце.
— Должность проклятая, — заворчал Семен Степанович. — И ночью покоя нету. Не пожар ли? Да зарева не видать…
По дому зашлепали босые ноги, с крыльца донеслись голоса, а через минуту Филя доложил:
— Из Ступина конюх прискакал, барыню второй паралик хватил, Сергея Васильевича к себе требует.
Через два часа на запаренной тройке свернули к матушкиной усадьбе. Сергею бросились в глаза распахнутые ворота. Днем-то они были по-хозяйски заперты, и Моргун, ругаясь, соскакивал отворять. Фома осадил у темного крыльца. Неясные фигуры причитывали, кланялись в дверях. В едва озаренной одной свечой горнице Анисья рассказывала:
— И попа не дождались. Как уехали Сергей Васильевич, то все плакали по Осеньке, потом сели ужинать, блюдо холодцу съели, яблоков моченых, да тут и завалились на бочок. Мы к ней. «Скачите за калекой моим», — только и сказали.
Переночевали в начавшем согреваться дяденькином доме. Утром пошли на первую панихиду. На ней стояли и Филя с Ненилой, приехавшие следом и принявшие от здешних ключи матушкина хозяйства.
Покойница лежала на столе, за которым сидела вчера с Сергеем. Ее одели в персикового цвета платье и белый плоеный чепец. Сергей сбоку смотрел в преображенное смертью лицо. С него исчезло все, что ужасало вчера. Вымытые от румян бледные щеки оттянулись вниз, разгладив складки, громоздившиеся у губ. Какими красивыми оказались очертания небольшого носа, тонких, не подведенных теперь бровей, длинных густых ресниц. Дяденька прав, Осип походил на нее чрезвычайно. Но как странно, что он, старший сын, впервые видел это лицо спокойным, любовался его красотой именно сегодня, в гробу… Что же хотела сказать ему перед смертью? Вдруг пришедшее на сердце ласковое слово? «Скачите за калекой моим…» «Моим» будто сказала… Или еще злее бранить хотела? Никогда не узнать теперь. Эх, надо бы до утра остаться в том дому, не спешить обратно! Но мог ли он знать?
Вечером Филя передал дяденьке деньги из сундучка покойной и доложил:
— Надо бы, что получше, в Луки отвезть. Бабы здешние, я чай, охулки на руку не положат.
— А что там, окромя тряпок, есть? — осведомился дяденька.
— Серебро, посуда. И тряпки не бросовые, — ответил Филя. — Женится Сергей Васильевич, все пригодится молодой барыне.
— В Луки без строгого разбора тащить нечего, — решил Семен Степанович. — Что надумаешь сберечь — вези сюда, на конюшне замкни, чтоб клопы вымерзали. Куда важнее нонче с молодым хозяином рассудить, что с дворовыми делать. Баб одних, никак, пять.
— Да кучер, конюх и дворник, — добавил Филя.
— Вот барство несносное! — ворчал дяденька. — В год раз выезжала, а тоже — кучер, конюх, лошади! Саврасок сряду мужикам раздать, с весны по борозде пойдут, а двуногих бездельников куда? Дворника в сторожа на усадьбе поставим, девка младшая, слышал, замуж на деревню норовит. Добро. А остальные?..
Слушая вполуха, Сергей узнал, что Анисья просится в монастырь, что стряпуху можно взять в Луки, раз Ненила поедет с Филей на новое место. Но не принимал участия в разговоре. Отстегнув деревяшку, сидел на низенькой скамейке, прислонясь к натопленной печке, как, бывало, сиживал в детстве с дяденькой после бани, и снова спрашивал себя, что хотела сказать матушка перед смертью. А вдруг что доброе? Расспросить, больно ли было, когда ногу отнимали… Но, видно, в самом деле думала идти замуж, раз сшила платье, никак, из того шелку, что поднёс ей когда-то дяденька.
Дяденькины мысли. Вот каков город Великие Луки
Через двое суток, прямо с похорон, вернулись в Луки. Дяденька принимал горожан, выходил по спешным делам, а после ужина, отпустив Филю спать, закурил трубку и, весь окутанный дымом, спросил крестника:
— Может, теперь и на службу поступать не надобно? Селись в Ступине, женись, хозяйничай. Шестнадцать дворов, сорок пять душ, а дальше больше станет.
— Я бы охотней служить пошел, — сказал Сергей.
— Дело твоей склонности.
— Ведь я и не нужен вовсе там, — продолжал Сергей. — Вы близко, а в деревне староста. Разве не довольно сего?
— Довольно, — согласился дяденька и усмехнулся — А вдруг я жениться вздумаю? Раз ты по себе теперь помещик, без моей то есть половины, — возьму и женюсь.
— Очень рад буду, — поспешил уверить Сергей. — Но ведь и тогда, может, не откажете за моей частью приглянуть?
— Да нет, где там! — махнул рукой Семен Степанович. — Легко ли на шестом десятке на то отважиться, чего за всю жизнь не сделал? Пятнадцать лет назад матушка твоя предметом чувств моих едва не стала. Но как пригляделся, то и не решился — слишком дико многое оказалось, а переделать, перебороть не чаял… Трудно по ндраву мне суженую сыскать, особливо из Лук не выезжая. — Дяденька разогнал рукой дым и взглянул внимательно на Сергея: — А коли и тебе место городничее выйдет, пойдешь на него? Я советы полезные дам на разные случаи.
— Нет, я бы хотел по армейской части служить, — сказал Сергей, — раз знаю там кое-что.
— И молод ты в городничие, — согласился Семен Степанович. — Но раз в строй не возьмут, неужто в комиссариатские?
— Ни в комиссариатские, ни в аудиторские не пойду, а при арсенале или в крепостной артиллерии разве не пригожусь?
Семен Степанович кивнул:
— Пригодишься, ежели возьмут… А я привык, по мне, городническая служба не хуже другой. Против исправницкой, к примеру, даже много лучше. И не только тем, что на одном месте обитаю, он же как волк рыщет, а еще, что господам помещикам ничем не обязан, не они меня как исправника выбирали, а в Петербурге назначили, и потому с ними миловаться не должен. Но, конечно, счастье мое главное, что могу взяток не брать, раз не жалованьем существую. Знаешь ли, господин подпоручик, сколько, скажем, уездный судья получает? Судья! Неподкупный закона блюститель! Девяносто девять рублей в треть, значит, в месяц неполную четвертную. А младший чиновник, канцелярист? Девятнадцать рублей в треть, меньше пятерки в месяц. Надобно ли удивляться, что, схватив с просителя целковый, за него душой покривит? И городничий равен с судьей в казенном довольствии. Не обрекает ли оно не стойкого в честности на взятки, а стойкого — на нищету?..
Дяденька прошелся по горнице, видимо собираясь с мыслями, и продолжал:
— Что в двадцать лет в деревне осесть не хочешь, а полагаешь надобным служить, за то хвалю. Самый дурной закон тысяча семьсот шестьдесят второго года дворянам право дал не служить вовсе. Законом сим к правлению неспособный Петр Третий как бы зачеркнул мудрое Петра Великого учреждение, по коему от всех дворян требовалась отдача жизни своей на пользу государственную взамен благ, им даваемых. Если б еще, свободными от службы соделавшись, принялись хозяйство блюсти в вотчинах и богатства страны умножали, то дело бы. Но более борзыми, коннозаводством или сутяжничеством завлеклись. Думают, хозяйство само идти может, и на старост положились, как монарх плохой на министров… И, вновь нас с тобой касаясь, скажу, что владели бы имением хоть в сотню дворов, то стал бы тебя уговаривать, службой пренебрегая, хозяйству себя посвятить. Владелец знатного имения сим состоянием обязуется о подданных пещись, в обиду их соседям и чиновникам не давать…
— А мистер Говард полагал, что помещики должны крестьян своих вольными соделать, — сказал Сергей. — Он прямо так и спрашивал меня, отпущу ли моих на волю?
— Столь же прямо скажу, что, как он, не думаю, — ответил Семен Степанович. — Но ты что говорил?
— Что не владею еще людьми, что у нас не принято на волю отпускать целые селения, но что Филю полагаю освободить.
— Правильно сказал, — подтвердил дяденька, — У нас пока принято раздавать государственных крестьян любимцам царским, сиречь от веку свободных людей к выгоде придворных бездельников в рабов обращать. А попробуй-ка своих, помещичьих, крестьян освободить, как Говард твой за справедливое почитал! Тут помешать у всех охота сыщется. Я, брат, после встречи с Ушаковым немало о сем думал и с Алексеем Ивановичем толковал.
— А где он, жив ли?
— В кампании со шведами отличился, теперь в Выборге комендантствует, книги мне посылает, в гости зовет. Так вот, мы все вокруг сей материи обговаривали, и был у нас пример в глазах. Сродственник Алешин захотел крестьян своих на волю отпустить и бумаги уже все заготовил, но как узнали губернатор, предводитель дворянства, соседи-помещики, то всполошились, стали уговаривать, опасности того растолковывать, чуть ли не бунт всеобщий предрекать. Губернатор напрямик сказал, что государыне такой поступок неугоден. А когда довод не подействовал, то знаешь что добавил? Будто наместник того края прямо царице сию оказию доложит и она тех в государственные переписанных его бывших крестьян опять кому-нибудь в собственность крепостную пожалует. Раз стали государственные, то она и вольна ими распорядиться. Понимаешь, какую подлость учинить готовы?
