Я не поскупился, оплатив жеребячий нарост и другие услуги марсийки. И стал ждать результатов.
III. Вечером следующего дня Феникс пришел ко мне и сначала продекламировал из Тибулла:
Часто других обнимал, но Венера при первых же ласках,
Имя шепнув госпожи, вмиг охлаждала мой пыл;
Женщины, прочь уходя, кричали, что проклят я, верно,
Стали шептать — о позор! — что я в колдунью влюблен… —
а потом, ласково мне улыбнувшись, чуть ли не радостно мне объявил:
«Не надо больше искать старух. Я проверил. С телом у меня всё в порядке. Мне душу повредили и сглазили. А душу никакая ведьма не вылечит».
Я ничего не понял и спросил:
«Так у тебя, наконец, получилось? Ты к кому ходил?»
«Я ни к кому не ходил. Я сам проверил: всё у меня работает», — ответил Феникс.
«Что значит: сам проверил?»
Феникс укоризненно на меня посмотрел и сказал:
«Как будто не знаешь, как можно проверить… Но мы не о том говорим. Понимаешь, Тутик, когда слишком сильно любишь, когда душу тебе словно прокляли этой любовью, когда сделали из нее восковую фигурку… при чем тут тело? Что оно может? И вообще, зачем оно?!.. Тибулл это понял. А я вот только сейчас начинаю понимать».
Я молчал, теперь уже вообще ничего не понимая. А Феникс продолжал:
«Чтобы обладать женщиной, нельзя ее так сильно любить. Душа твоя слишком возбуждена, чтобы в тебе могло возбудиться что-то другое. Она парит над миром, она отделилась от тела и им уже не владеет. Оно, бренное и животное, парящей душе чуждо и оскорбительно. Разве не ясно?»
Я молчал. А потом сказал:
«С Юлией — ладно… Но почему… с другими женщинами у тебя перестало что-либо получаться?»
«Да нет других женщин! — радостно воскликнул мой друг. — Есть только она, Колдунья и Госпожа! Венера при первых же ласках… Сама Венера запрещает мне в них пачкаться!»
Я не стал возражать, хотя, мягко говоря, у меня был несколько иной диагноз, иное объяснение тому, что произошло между Юлией и Фениксом.
На следующий день мы случайно встретились в городе, возле театра Марцелла. Феникс уже не выглядел радостным. Вид у него был подавленный и виноватый. И с этим видом он подошел ко мне и спросил, не поздоровавшись со мной, без всякого предисловия, словно продолжая беседу, которая не прерывалась:
«А ты не думаешь, что это было наказание?»
«Наказание?.. За что?»
«За тех женщин, которые, может быть, возлагали на меня надежды, а я их бросил, насытившись ими… Ведь их так много было в прежних моих жизнях, Тутик».
Он так и сказал: в прежних моих жизнях, во множественном числе.
Я молчал, не зная, что ответить. А Феникс продолжал вопрошать:
«А может быть, наказание за Проперция?»
«Проперций тут при чем?»
«Ну, как же. Помнишь, я тебе рассказывал? (см. 7, XXV). Я не устоял и переспал с его возлюбленной, Гостией… Это было подло по отношению к другу. И жестоко. Ведь Проперций был импотентом!..»
Я стал подыскивать аргументы, чтобы возразить Фениксу. Я почти составил утешительную речь. Но Феникс махнул рукой и быстрым шагом пошел в сторону Бычьего рынка…
А на следующий день в том же театре Марцелла игралась какая-то трагедия… Сейчас уже не вспомню, что представляли… Я знал, что Феникс собирается в театр, у входа его подстерег, и мы сели рядом на всаднических местах.
Феникс был оживлен, вдохновенная улыбка не сходила с его лица. Он радостно приветствовал чуть ли не каждого человека, на которого натыкался его взгляд. И безостановочно рассуждал о том, что трагедии нынче не в моде, что не только высокопарные трагедии, но также легкомысленные комедии, вертлявые пантомимы и пошлые ателланы вытесняются цирковыми зрелищами, бегами на ипподроме и травлями в амфитеатрах. Свои рассуждения он вдруг стал подкреплять ссылками на Горация и других поэтов. А потом сообщил мне, что, насколько ему известно, Квинт Гораций теперь работает над очень интересным теоретическим сочинением, в котором обосновывает применительно к поэтическому искусству аристотелевский принцип умеренности и меры, во главу угла ставит закон соразмерности и внутренней гармонии, призывает сочетать краткость с ясностью изложения, советует учиться мастерству у греческих писателей, избегая при этом раболепного подражательства… Не глядя на сцену и на орхестру, где уже началось представление, он щебетал беспрерывно, перепархивая с темы на тему, с мысли на мысль.
Соседи стали выражать недовольство, так как Феникс своими тирадами мешал им смотреть трагедию.
Феникс на некоторое время угомонился. Но потом встрепенулся, схватил меня за руку и объявил:
«Не было никакого наказания. Был урок. Смертному не дано любить богиню. Совершенством нельзя обладать. Его дозволено лишь созерцать и им восхищаться… Сегодня ночью я написал Героиду. Я тебе ее сейчас прочту».
Он принялся было читать. Но тут уже со всех сторон зашумели, призывая нас к тишине.
Феникс вскочил и повлек меня к проходу и вниз, к выходу из театра. И в портике перед театром Марцелла громко и нараспев прочел мне свое сочинение. В этой новой его Героиде Елена обращалась к мужу своему Менелаю и объясняла ему, что она, дочь Юпитера, не может любить смертных людей, так как ей их недостаточно… Эту Героиду он потом сжег, и я не успел ее переписать…
Он читал мне. А я смотрел на его горящие восторгом глаза, на нервные крылья носа, на побелевшие и подрагивающие губы и думал: никакая она не богиня, твоя Юлия, а капризная и жестокая развратница, решившая показать свою власть, унизить тебя, сделать из тебя импотента. Но ничего этого я не мог сказать моему любимому другу. Потому что видел и чувствовал, что для него она — само совершенство, воистину богиня. И если я сейчас начну возражать ему, называть вещи своими именами, то он этих имен от меня ни за что не примет, обидится, оскорбится и… еще сильнее будет страдать.
Он читал, а я слушал. Вокруг не было ни души. Все были в театре на представлении трагедии.
Гней Эдий замолчал, почесал себе переносицу и продолжал:
IV. — Ненаказание, аурок… Этот урок для него она растянула более чем на полгода.
С сентября он снова стал таскаться к Юлии, хотя никто его туда не звал. Но он узнавал у Гракха или у Криспина, когда компания направляется на прогулку или собирается в застолье, и плелся или возлежал вместе со всеми. Его всегда пропускали в дом Агриппы, никто не прогонял его, когда он увязывался за прогуливавшимися. Но Юлия его совершенно не замечала. Она скользила по нему взглядом, как по стене в помещении, или по домам на улице, или по кустарникам в саду, и, скажем, разговаривая с Гракхом и на того глядя, а потом переводя взор на Криспина и с ним заговаривая, она пробегала невидящими глазами по лицу Феникса, как будто его вовсе не было и Гракха от Криспина отделяло пустое пространство.
Из друзей Юлии, как женщин, так и мужчин, никто не придал этому особого значения. Ибо, во-первых, никому, кроме Фебы, не было известно о встрече Юлии с Фениксом, а во-вторых, едва ли не каждый в ее свите некогда испытывал такое тотальное к себе невнимание, порой без всякого на то основания: и Пульхр, и Сципион, и даже Криспин, которого из-за его шуточек и проделок очень трудно было игнорировать и не замечать.
Феникс же старался быть как можно менее заметным: почти не открывал рта, на трапезе занимал наиболее темное и отдаленное от центра ложе, на прогулке держался в хвосте шествия.
Так было на всём протяжении сентября.
Но начиная с октября он вдруг перестал быть незаметным и нарушил свое молчание. Сначала позволил себе отдельные реплики, к Юлии непосредственно не обращенные, но комментирующие и дополняющие либо ее собственные слова, либо то, что ей говорили другие. Юлия по-прежнему его не видела и не слышала. И тогда он стал задавать ей прямые вопросы, ничего примечательного в себе не содержащие, но конкретно к Юлии обращенные; типа: «отличные устрицы, позволь, Госпожа, я тебе передам парочку?» или: «ты, Госпожа, не легко ли оделась? сегодня дует колючий аквилон» и тому подобное. Когда он впервые вопросил Юлию, та растерянно оглянулась, будто не понимая, откуда прозвучал голос. В ответ на второй вопрос, через несколько дней заданный, она наконец взглянула на Феникса и, словно впервые его увидав, выразила на лице искреннее недоумение: о чем это и зачем ее спрашивают? На третий вопрос Юлия откликнулась какой-то презрительной репликой, которую Квинтий Криспин, к сожалению, не запомнил… Он, Квинтий, по-прежнему был моим главным осведомителем, ибо я тогда еще не был вхож в компанию Юлии…
Тут уже Юлины адепты не могли не заметить пошатнувшегося положения Феникса в их среде. И первыми стали шушукаться у него за спиной женщины: Полла Аргентария и Аргория Максимилла. Изысканный и деликатный Семпроний Гракх стал смотреть на Феникса с состраданием; но ты ведь помнишь, что это был на редкость ироничный человек, который природную свою иронию не до конца умел контролировать, и она примешивалась ко всему, что он делал, в том числе и к сострадающим его взглядам. Клавдий Аппий Пульхр примерно с середины октября при общении с Фениксом вдруг взял манеру смотреть ему не в глаза, а в лоб, и разговаривать с ним, как некоторые патроны разговаривают со своими клиентами: вещая, словно с трибуны, не принимая во внимание ответные реплики и обрывая на полуслове; при этом то и дело поглядывал на Юлию — видит она или не видит, как он, следуя ее примеру, обращается с неугодным или наказанным.
