Размышляя над последними событиями и известиями, он то и дело вспоминал слова Илдерима и все не мог понять, от кого араб получил сведения относительно его. Во всяком случае, их сообщил Илдериму не Маллух; Симонидис, чьи интересы были прямо противоположны, тоже должен был бы держать язык за зубами. Возможно ли, что сведения были доставлены Мессалой? Тоже вряд ли; здесь его могли узнать в лицо, и тогда римлянину было бы несдобровать. В конце концов Бен-Гур решил, что строить предположения бессмысленно. Оставалось быть терпеливым и ждать. Возможно, поездка шейха в город была вызвана необходимостью повидаться с кем-то, имеющим влияние на него.
Размышляя обо всем этом, он дошел до въезда в рощу, где несли дозор выставленные шейхом часовые. У последних оказалось достаточно свободного времени, чтобы угостить его фруктами и поболтать с ним о лошадях.
Выйдя затем к озеру, он задержался здесь подольше. При виде весело играющих волн воспоминания его с неизбежностью вернулись к египтянке. Перед его мысленным взором снова прошла их вчерашняя прогулка по озеру на лодке, расцвеченная ее пением и рассказами; он снова вспомнил очарование Айрас, ее смех; теплоту маленькой ручки, лежавшей на румпеле руля. Потом воспоминания его перешли к Балтазару и к тем странным вещам, свидетелем которых он был. Затем мысли его перекочевали к Царю Иудейскому, близкое пришествие Которого обещал этот добрый человек. И вот здесь-то бег его мыслей остановился, обретя в загадках этого персонажа, как это ни странно, вполне удовлетворительный ответ на большинство из своих запросов. Поскольку нет ничего более простого, как с ходу отвергнуть идею, неприемлемую для наших желаний, то он и отверг определение, данное Балтазаром царству того царя, который явится создать его. Царство духовное, хотя и не возмущало основ саддукейской веры, все же выглядело некой абстракцией. Иудейское же царство было куда понятней: оно некогда уже существовало и хотя бы по одной этой причине могло снова появиться. Гордости Бен-Гура льстила одна только мысль том, что это новое царство будет более обширным, более могущественным и куда более блестящим, чем старое; что новый царь будет мудрее и могущественнее самого Соломона – новый царь, при котором он, Бен-Гур, сможет обрести свое место в обществе и свершить отмщение. В таком настроении он вернулся в становище.
Неторопливо пообедав, скорее для того, чтобы чем-то себя занять, Бен-Гур велел выкатить колесницу и принялся тщательно изучать ее. Ни малейшая деталь не ускользнула от цепкого взгляда молодого человека. С удовлетворением, причина которого станет нам понятной по ходу повествования, он отметил, что она греческой конструкции, по его мнению, более предпочтительной, чем римская. Она была шире римской, более низкой и прочной. Основной ее недостаток – больший вес – компенсировался выносливостью его арабских лошадей. Вообще говоря, римские мастера, делавшие колесницы, создавали их почти исключительно для конных ристалищ, принося безопасность в жертву красоте, а надежность – изяществу; в то время как колесницы Ахилла и «царя людей», сконструированные для войны с ее предельно жесткими требованиями, по-прежнему отражали вкусы тех, кто стяжал лавровые венки славы Олимпийских и Истмийских игр.
Бен-Гур вывел лошадей и, запрягши их в колесницу, выехал в поле. Там час за часом он стал тренировать их в беге в запряжке. Под вечер он вернулся в становище, обретя свое обычное состояние духа и приняв решение повременить со всеми действиями в отношении Мессалы до тех пор, пока гонки не будут выиграны или проиграны. Он не мог отказать себе в удовольствии встретиться со своим противником в присутствии всего Востока. Мысль о том, что, кроме Мессалы, в скачках могут принимать участие и другие серьезные соперники, казалось, совсем не занимала его думы. Его уверенность в исходе борьбы была абсолютной; никакого сомнения в своем мастерстве он не испытывал; что же до четверки лошадей, то они стали его могучими соратниками в этой блистательной игре.
– Взглянул бы он только на этих красавцев, только взглянул бы! Ха, это ты, Альдебаран, а вот и ты, Антарес! Неужели это ты, почтенный Ригель? Не ты ли это, Альтаир, король рысаков? Разве ему не следует поостеречься нас? Ха-ха, милые мои!
Отдыхая, он бродил среди рысаков, от одного к другому, разговаривая с ними не как их хозяин, но как старший из братьев.
После захода солнца Бен-Гур сидел у входа в шатер, поджидая Илдерима, все еще не вернувшегося из города. После удачной тренировки, купания в прохладной воде озера, съеденного с большим аппетитом ужина молодой человек пребывал в умиротворенном состоянии духа. Он ощущал себя в руках Провидения, которое перестало быть ему врагом. Послышался приближающийся стук конских копыт, и через несколько секунд к шатру подскакал Маллух.
– Сын Аррия, – произнес он, поклонившись Бен-Гуру. – Приветствую тебя от имени шейха Илдерима, который просит тебя сесть на коня и отправиться в город. Он ждет тебя там.
Не задавая никаких вопросов, Бен-Гур отправился к лошадям, которым незадолго до этого как раз задали вечерний корм. Подняв голову от яслей, к нему подошел Альдебаран, словно предлагая свои услуги. Юноша нежно потрепал его, но прошел дальше и выбрал другого скакуна, не из своей четверки. Вскоре двое всадников вылетели на дорогу, ведущую в город.
Несколько ниже моста Селевка они на пароме переправились на другой берег реки и проехали некоторое расстояние по правому берегу Оронта. Снова переправившись через реку на другом пароме, они въехали в город с запада. Крюк получился изрядный, но Бен-Гур понял, что этому были какие-то веские причины.
Всадники вылетели на площадку перед домом Симонидиса, и здесь, у входа в контору купца, Маллух натянул поводья.
– Мы на месте, – сказал он. – Спешься.
Бен-Гур узнал это памятное ему место.
– Но где же шейх? – спросил он.
– Ступай за мной. Я проведу тебя к нему.
Привратник у входа взял поводья их коней и, начиная узнавать Бен-Гура, произнес те же самые слова, которые юноше уже доводилось выслушать у входа в этот дом:
– Во имя Божье – входите!
Глава 7
Симонидис возвращает долги
Маллух остался у входа; Бен-Гур вошел в дом один.
Помещение, в которое его провели, оказалось той самой комнатой, где он несколько дней назад так настойчиво расспрашивал Симонидиса. Новым в комнате была лишь стойка из полированной бронзы, водруженная на широкую деревянную подставку, поднимавшаяся выше головы рослого мужчины и несшая на выдвижных держателях зажженные серебряные светильники. Яркий свет падал на обшивку стен, на карниз с фризом из позолоченных шаров и на тускло поблескивающий слюдяными пластинками свод комнаты.
Сделав несколько шагов по комнате, Бен-Гур остановился.
Трое людей, находившихся в комнате, пристально смотрели на него – Симонидис, Илдерим и Есфирь.
Молодой человек быстро прошелся взглядом по лицам этих троих, словно пытаясь найти ответ на сформулированный его сознанием вопрос: «О чем они хотят говорить со мной?» Он внешне остался спокойным, но все чувства его были напряжены, потому что вопрос этот с неизбежностью вызывал и другой: «Друзья они мне или враги?»
Наконец взгляд его остановился на Есфири.
Мужчины смотрели на него доброжелательно; во взгляде же девушки он прочел нечто большее, чем простая доброжелательность, – слишком возвышенное, чтобы это можно было определить словами, но и без такого определения проникшее до глубины его души.
– Сын Гура…
Вновь прибывший взглянул на произнесшего эти слова.
– Сын Гура, – медленно повторил свое обращение Симонидис, тоном голоса выделив эти слова, словно желая вложить в них значение, столь важное для того, к кому слова эти были обращены. – Мир тебе, сын Гура, мир Господа отцов наших желаю тебе я. – Помолчав, он прибавил: – А вместе со мной желают тебе этого и мои близкие.
Старик сидел в своем кресле, царственно запрокинув голову. Бескровное лицо его выражало такую уверенность в себе, что все присутствующие забыли про изломанное пытками тело этого человека. Большие черные глаза под седыми бровями смотрели внимательно, но не сурово. Так длилось мгновение, после чего он прижал к груди скрещенные руки.
В значении этого жеста, воспринятого Бен-Гуром как приветствие, усомниться было совершенно невозможно.
– Симонидис, – ответил Бен-Гур, весьма тронутый словами старика, – священный мир, пожалованный тобою, я принимаю от всего сердца. И как это делает сын по отношению к отцу, желаю того же и тебе. Да будет с этого самого момента царить между нами совершенное понимание друг друга.
Столь деликатным образом он постарался устранить отношения хозяина и слуги.
