— Да, — шепнула Цеся, — и вижу, что это должно протянуться долее, чем мы могли рассчитывать. Но не станем говорить об этом, не станем говорить: это мне неприятно.
— Напротив, заклинаю вас всем, поговорим искренно, поговорим откровенно. Неужели у вас от меня тайны?
— Нет их у меня, — ответила ловкая девушка, обращая на жениха печальные глаза, — но годится ли поверять постороннему домашние тайны?
— Вы называете меня посторонним! — воскликнул Фарурей.
— Я бы хотела поверить вам все и не могу, боюсь матери и еще более отца.
Старик, которому чрезвычайно польстили расположение и доверчивость невесты, подвинулся к ней, приставая:
— Поверьте мне, и я, ручаюсь, сумею найти какие-нибудь средства.
— Не могу, не могу! — ответила Цеся, вскакивая с кресла; но через минуту, опечаленная и задумчивая, она опять села подле него.
— Что же это может быть! — начал с беспокойством Фару-рей. — Заклинаю вас, скажите мне, позвольте мне хоть догадаться…
— Но это останется тайной между нами? — спросила Цеся после минутного размышления.
— Даю в этом слово.
— Посмотрите, не глядит ли на нас отец и не может ли он нас подслушать.
Старик Дендера отлично притворялся занятым газетой, которую только перелистывал, думая совершенно о другом. Фарурей поручился, что все его внимание поглотили Эспартеро и Кортесы, и Цеся, после некоторого колебания, будто несмело и урывками, начала таким образом:
— Представьте себе, — сказала она, — что хотя, по-видимому, ничто уже не мешает нашей поездке в Варшаву, по поводу приданого, но непредвиденное обстоятельство спутало все наши расчеты.
Фарурея чрезвычайно утешило объяснение чувства, вызвавшего печаль Цеси; она хотела приблизить то, чего он так желал. Старик на крыльях любви уносился в небо и отвечал только вздохом.
— Что же случилось? — спросил он через минуту.
— Я там в этих делах ничего не смыслю, — продолжала Цеся, — но оказывается, отец ради какой-то важной спекуляции, на которую употребил все деньги, должен отложить надолго наши проекты и сегодня объявил нам об этом…
Фарурей пожал нетерпеливо плечами.
— Это вздор, — сказал он, — дело ведь идет только о деньгах; найдем их, сколько он захочет.
— Ах, вы ошибаетесь, — ответила Цеся, — тут дело идет не о деньгах. Вы еще не знаете моего отца; в этих вещах он так щекотлив, так горд, так недоступен, что я не вижу спасения. Занять ни у кого он не захочет; мы должны будем ждать, пока окончатся там его дела.
— Но я дам ему, сколько понадобится! — воскликнул Фарурей.
— Тише, ради Бога, тише! Отец подымает голову, слушает; он, пожалуй, догадается и, если б узнал, никогда бы не простил мне. Нет средств подступиться к нему с деньгами. Я не вижу спасения.
Фарурей глубоко задумался.
— Он так щекотлив? — спросил он. — Но если б я сам навязался ему…
— Вы бы напрасно оскорбили его; он никогда не признается, что нуждается: я в этом уверена.
— Нельзя ли взять кого-нибудь в посредники?
Цеся замолчала и только снова вздохнула с выражением грусти.
— Оставим это, — сказала она, улыбаясь меланхолически, — тут ничего нельзя сделать.
— Но надо сделать! — воскликнул Фарурей. — Предоставьте это мне; я беру на себя все.
— Вы можете погубить меня, если отец догадается, — начала Цеся с испугом, — сжальтесь надо мной!
— Неужто вы не верите мне?
— Но это такая щекотливая вещь…
— Позвольте мне попытаться. Цеся замолчала.
— Попробуйте, — сказала она, — но я не надеюсь, чтобы вам удалось: я знаю отца, знаю его характер; это невозможно, несбыточно.
Фарурей поцеловал ей тихонько ручку. Цеся быстро встала под каким-то предлогом, а старик Дендера, пробужденный шелестом, поднял голову. Он не опускал глаз с дочери и будущего зятя; знал, что ему приготовлено поле, и с улыбкой стал толковать что-то об испанской политике. Фарурей подсел к нему и несколько времени толковали о пустяках играя словами, чтобы добраться незаметно до назначенной цели.
— Как там курс на акции? — спросил Фарурей.
— Акции стоят низко, — сказал Дендера. — Дело идет к войне: падают на всех биржах.
— Я хотел купить каких-нибудь акций, — сказал любезник.
— Вы, как вижу, пускаетесь в спекуляции?
— Нет, но право не знаю, что делать с деньгами. Граф рассмеялся от всей души.
— Первый раз слышу подобную вещь; купите землю, это лучше акций: земля должна подняться.
— Так, но ведь ее надо обрабатывать! — сказал старик. — А какое у нас хозяйство! И того, что есть у меня, довольно, если не слишком! Не знаете ли вы, граф, нет ли какой-нибудь выгодной спекуляции?
— Не знаю, — ответил холодно Дендера, поглядывая с кислой миной на потолок.
— За всеми расчетами на непредвиденные случаи, — продолжал старый маршалек, — у меня остается несколько тысяч дукатов, с которыми не знаю, что делать.
— Держать их в запасе.
— У меня есть запас и без этого; не люблю держать деньги.
— Право, трудно присоветовать что-нибудь.
— Как это, вам, граф, такому спекулятору? Разве трудно было бы, например, вам взять меня куда-нибудь в половину?
Дендера встал из-за стола пасмурный; Фарурей, замечая, что ему не слишком-то удается, все же не отставал.
— Я перестаю спекулировать, — сказал граф, — удаляюсь от этих рискованных предприятий, хочу спокойствия, и лишь бы судьба детей была обеспечена…
— Так! Но теперь, однако же, две, три тысячи дукатов, — спросил Фарурей, — могли бы пригодиться на что-нибудь? Взяв их у меня, вы оказали бы мне огромнейшее одолжение.
Дендера гордо поклонился, приняв вид человека чуть не оскорбленного.
— Любезный маршалек, — сказал он, — объяснимся. Настоящие отношения наши такого рода, что, вмешивая в них денежные сделки, мы могли бы породить различные затруднения, особенно для меня. Не настаивай; я на это не соглашусь, но укажу тебе хорошего компаньона.
— Позвольте мне самому его выбрать, — возразил Фарурей. — Наконец, несколько тысяч дукатов не слишком важная вещь: в чем же они могут затруднить наши отношения?
— Любезный маршалек! — ответил Дендера, разнеживаясь понемногу. — Я держусь правила избегать дел с лицами, составляющими семейство или имеющими принадлежать к нему. Деньги обыкновенно бывают подводным камнем, о который разбиваются привязанность и дружба: надо избегать всяких поводов к разрыву священных семейных уз.
Он выговорил это так сладко, с таким глубоким убеждением, что Фарурей несколько задумался, что ему делать дальше.
— Избегайте, граф, — сказал он, — денежных сделок с кем-нибудь другим, если хотите; но что касается меня, я прошу вас об этой безделке и смешно было бы отказать мне. Ну, как хотите, извольте принять меня в долю! Увидите, какой у вас будет отличный компаньон!
Дендера пожал ему руку.
— Оставим это, — сказал он, — это невозможно.
— Граф, вы начинаете меня обижать! — воскликнул Фарурей. — Что это? Неужели я так мало заслужил расположения, что вы избегаете денежных сношений со мною? Это недоверие, это обида! Серьезно, это мне очень неприятно!
— Не принимайте это с такой стороны.
— Должен так принять, иначе вы не можете объяснить этого. Это задевает меня за живое, и задевает неприятно.
Граф притворился встревоженным и стал просить извинения.
— Дорогой маршалек, у меня и мысли этой не было, вы не так поняли меня!
Фарурей горячился, желая добиться своей цели, и, все более и более суетясь, начал с живостью:
— Вы должны, граф, взять эти деньги; я не отстану, иначе вы меня смертельно обидите! Это нерасположение, это нерасположение! — повторял он. — Это недоверие!
Граф объяснялся весьма неискусно, чувствуя, что достиг цели и не дал пострадать самолюбию, стал понемногу уступать, смягчаться, успокаиваться, и наконец дело завершилось тем, что он замолчал.
— Завтра я пришлю деньги, — заключил Фарурей, — вы должны принять их.
Дендера, будто нахмурившись, пожимая плечами, ворча, согласился наконец, но с видимым огорчением вышел из комнаты, а Фарурей поспешил к Цесе.
— Дело окончено, — шепнул он с сияющим лицом, — сделал, как сказал вам.
— Как! И отец согласился? — вскрикнула Цеся с удивлением.
— О, немало труда стоило это мне, — прибавил жених с чувством своего торжества, незаметно потирая уставшие ноги, — но все-таки поставил на своем!
— Каким же образом?
— Как это сделалось, не скажу; довольно того, что завтра присылаю деньги, а скорейший выезд в Варшаву в приближение минуты моего счастья поручаю вам.
Сказав это, он поцеловал поданную ему с улыбкой ручку, взглянул серыми потухшими глазами в сияющие огнем очи Цеси, вздохнул, положил руки на грудь и заключил эту сцену красноречивым молчанием.
