Еще в прошедшем году всякие препоны со стороны чиновников, бюрократических душ, сановных тупиц взрывали Корнилова, и Павлу Степановичу приходилось успокаивать друга. Нынче они словно обменялись ролями. Владимир Алексеевич неизменно бодр и радужно смотрит на будущее, и совестно его огорашивать своим неверием в то, что политические и военные обстоятельства будут благополучны. А иначе думать Павел Степанович не может.
Однажды половину дня он проводит с вольными матросами, числом до двух тысяч добровольцев, явившихся на пополнение корабельных экипажей. Милые, честные люди, простые, хорошие сыны русского народа! Они выражают вслух убеждение, что нет таких врагов у России, которых не побить под руководством Нахимова. "Известно же после Синопа, что есть нахимовские моряки!.."
Так и подмывает объявить: "Друзья мои, кроме врагов заграничных есть свои враги победы в отечестве, и первый из них Александр Сергеевич Ментиков". Но это он может говорить самому себе в тиши каюты, когда трясется от кавказской лихорадки, а на берегу – одному Михайле Францевичу. Даже для Владимира Алексеевича горькие мысли Павла Степановича остаются тайною. Словам Нахимова, вырвавшимся в Синопе, он не придал значения и успел их забыть. А в кипучей деятельности Корнилов не успевает соразмерить масштабы приготовлений и масштабы опасности, какую представит для черноморцев европейская коалиция. Хоть он и предполагает, что Севастополь может быть атакован одновременно с моря и с суши, но ему кажется, что сил для отражения флота и десанта будет достаточно. Он рассуждает с опытом моряка, но в вопросах войны на берегу всецело доверяет сухопутному начальнику князю Меншикову. А светлейший почему-то твердо определяет наибольшее число войск, которых может выставить против Севастополя объединенный противник, в тридцать тысяч.
Уже накануне официального объявления Англией и Францией войны Владимир Алексеевич удовлетворенно рассказывает Нахимову:
– Теперь мы за Севастополь можем быть спокойны. На Бельбеке имеем бригаду, да вокруг города три дивизии. На рейде ваша эскадра не только для обороны готова, но и для атаки в море. Шесть вооруженных пароходов с "Владимиром" во главе – тоже сила. Ни войти, ни пустить на нас брандеры врагу не удастся.
– С Дуная какие вести? – спрашивает Павел Степанович, морщась от горькой хины.
– Вот-вот, им еще и не до Крыма, потому что наши Дунай перешли и к осаде Силистрии приступают.
– С желанием взять оную?
– Коли наступать взялись, так как же?..
– Боюсь, Горчаков, да и сам фельдмаршал Паскевич пуще всего озабочены не раздражать Австрию. Тут один офицер из флотилии дунайской сказывал, что в горчаковском штабе опасаются появления австрийской армии в ' тылу и на всякий случай имеют план обратного перехода реки с полным очищением дунайских княжеств.
– Но это ужасно!
– Да, такая ретирада развяжет союзникам руки. Они вольны будут начать войну по любому плану – одинаково против Петербурга и против Севастополя.
– Но, кажется, государь определил ясно стратегические цели, и Горчаков не может выйти из его воли. Вы мрачно смотрите на вещи, Павел Степанович. Тем более, силы англо-французо-турок пока более на бумаге, чем в действительности.
– А нам свои делить приходится по милости немцев на рубеж более двух тысяч верст. Да что об этом, – внезапно торопится изменить предмет разговора Нахимов, не желая расстраивать впечатлительного товарища, – я тут подготовил вам, Владимир Алексеевич, несколько заметок. Хотелось бы видеть в связи с ними ваши приказы. Это о гребных судах Вульфова отряда, во-первых. Дурно управляются некоторые офицеры в плавании, – на банках сидя, кутаются в шубы, а им же действовать надо, двигаться; право, тут нет и чувства собственного достоинства. Второе – о койках на кораблях. Стали ныне пренебрегать лазаревским наставлением, не следят, чтобы матросы обязательно спали в подвешенных койках и раздевшись, а оттого и скорбут, и худосочие, и простуды растут.
Корнилов живо перелистывает записки и кладет в свой портфель.
– Обязательно издам приказ и по первому и по второму случаю. Выручаете вы меня, Павел Степанович. За всем никак не поспеваю смотреть.
– Оно и понятно, дорогой, у меня одно дело, а у вас их сотня, – мягко отвечает Павел Степанович, провожая гостя.
Фрегат под австрийским флагом на траверзе Лукулла, бросившийся вслед за севастопольским парусником, никого не обманул в базе флота. Корнилов с вышки Библиотеки быстро опознал англичанина и выслал Бутакова на перехват противнику. Пират, успев ограбить каботажника, не смог забрать его в качестве приза. Спешно разведя пары, он поторопился улизнуть от погони. Так с конца марта началась новая глава в жизни черноморцев, которую Корнилов окрестил флибустьерской.
И в самом деле, невозможно по-иному назвать морские действия союзников после окончательного разрыва. Имея уже превосходные силы против севастопольских эскадр, они предпринимают крейсерства, рассчитанные не на боевые встречи, а на захват безоружных требак и дубков.
– Они начали с нанесения вреда моему имуществу, – иронизирует Владимир Алексеевич, – среди всякой дряни в грузе требак, шедших из Севастополя в Николаев, были шубы моего семейства, юбки гувернантки и горничной. Этакие знатные трофеи для просвещенных мореплавателей! Признаюсь, я был об адмиралах Дондасе и Лайонсе более высокого мнения.
После нападения на Одесский порт, когда четырехорудийная батарея прапорщика Щеголева шесть часов заставила англичан и французов драться и вынудила к отступлению с серьезными повреждениями кораблей, когда затем мощный пароходо-фрегат "Тайгер" был расстрелян и сожжен и весь экипаж попал в плен, презрение к противнику у Владимира Алексеевича еще возрастает.
В отличном настроении он пишет в Петербург контрадмиралу Федору Матюшкину: "До вас, конечно, дошло чудное сожжение английского пароходо-фрегата "Тайгер" у Одесского маяка… Командир, капитан Гифаард, мой знакомец по Лондону, с оторванной ногою взят в плен, и при нем двадцать пять офицеров и двести один человек нижних чинов, включая мичманов… Невольно призадумаешься, и придет на мысль, следует ли с нашим Черноморским флотом, ныне состоящим из двенадцати кораблей и семи фрегатов, готовых биться насмерть, смотреть со смирением на блокирующих Севастополь восемнадцать союзных кораблей с причетом пароходов… Неловко, когда взглянешь на двойной бон, на флот на позиции, на лес купцов, затянутый к Черной речке, а особенно, когда подают записку с телеграфа: "Неприятельский флот в числе тридцати вымпелов виден на зюйд-вест от Херсонесского маяка". Что ж делать? Терпи, казак, атаманом будешь!"
Уже май, уже севастопольское лето во всем своем великолепии, и море манит плавать, и терпеть блокаду трудно. То Корнилов, то Нахимов делают вылазки на поиск противника, неожиданно исчезнувшего с горизонта. Но далеко уходить князь Меншиков не разрешает. Он столько лет сопротивлялся введению паровых и винтовых кораблей, а нынче парусным кораблям вовсе не доверяет. В отношении же пароходов ограничивает крейсерства тоже: надо беречь уголь, каковой трудно доставлять с Донца.
Наступает август, а еще в апреле манифест царя известил страну о войне России с Европой. Все лето корабли и фрегаты не смеют, по приказу Меншикова, уходить дальше Херсонесского маяка и мыса Лукулл. Князь боится, что в море ветер может изменить парусному флоту. Князь боится, что парусные суда не смогут уйти от превосходящих их числом и артиллерией винтовых кораблей англо-французов.
Итак, на две тысячи верст русские берега открыты для нападений с моря. Море уступлено союзникам без боя. Они могут бороздить его во всех направлениях, не опасаясь встречи с синопскими героями. И понятно, что Нахимов, бродя по севастопольским пристаням, горько заявляет: "Вот-с, я как курица, выведшая утят. Они на воде, а я с берега гляжу-с".
Не сразу уверяются союзные адмиралы, что Черное море свободно от русских сил. Турецкие военные транспорты идут в Трапезунд под конвоем мощной пароходной дивизии. Весь флот союзников держится соединенно при перевозке экспедиционного корпуса из Галлиполи и Константинополя в Варну и Бургас.
При таких условиях насмешкой является приказ Павлу Степановичу принять командование отдельной эскадрой. Зачем его флаг на "Константине", если управляет флотом с вышки Морской библиотеки князь Меншиков?! Едва вступят пароходо-фрегаты в перестрелку с крейсерами неприятеля, телеграф у Константиновской батареи настойчиво призывает их ретироваться, вступить на свои места и загрести жар в топках.
Вечером 14 июля, не дослушав жалоб Панфилова, командующего пароходным отрядом, что вот можно было славно подраться днем (подходили двадцать судов противника), Нахимов съезжает с "Константина" на берег.
