Не сразу уверяются союзные адмиралы, что Черное море свободно от русских сил. Турецкие военные транспорты идут в Трапезунд под конвоем мощной пароходной дивизии. Весь флот союзников держится соединенно при перевозке экспедиционного корпуса из Галлиполи и Константинополя в Варну и Бургас.
При таких условиях насмешкой является приказ Павлу Степановичу принять командование отдельной эскадрой. Зачем его флаг на "Константине", если управляет флотом с вышки Морской библиотеки князь Меншиков?! Едва вступят пароходо-фрегаты в перестрелку с крейсерами неприятеля, телеграф у Константиновской батареи настойчиво призывает их ретироваться, вступить на свои места и загрести жар в топках.
Вечером 14 июля, не дослушав жалоб Панфилова, командующего пароходным отрядом, что вот можно было славно подраться днем (подходили двадцать судов противника), Нахимов съезжает с "Константина" на берег.
– Что это будет, Владимир Алексеевич? А? Впору отставку просить. Господа европейцы во внушительном числе приходили, а все же поколотить их мы могли с четырнадцатью кораблями, семью фрегатами и шестью пароходами-с.
– Князь хочет сохранить живую силу для более серьезных обстоятельств. Корнилов старается быть бесстрастным, но нервная дробь, отбиваемая пальцами по столу, его выдает.
– Вздор, вздор-с! Ежели союзные адмиралы придут со всем своим флотом, тогда поздно будет на эскадре поднимать сигнал к сражению. А они придут-с, продолжает Павел Степанович. Он думает, что Корнилов может повлиять на князя.
– Верите слуху о подготовке крымской экспедиции? – отводит Корнилов беседу в другое русло.
– Почему бы не состояться, ежели мы не препятствуем? – ворчит Павел Степанович, ходя из угла в угол. – В лондонском Сити каждый негоциант требует уничтожения Черноморского флота. И где на Черном море для империи места уязвимее Севастополя? Где-с?
Худые нервные пальцы Корнилова теперь перебирают генерал-адъютантский аксельбант. Он уклончиво и отрывисто замечает:
– Все пункты уязвимее Севастополя. Здесь мы славно укрепили рейд.
В светлых глазах Павла Степановича неприкрытое удивление. Он неловко снимает со стены турецкий пистолет и рассматривает его, с досадой пожимая плечами.
– Я не о том. Я об уязвимости в широком смысле. – Он тычет пистолетом в Севастополь на большой ландкарте Тавриды. – Севастополь и флот диктуют волю России на Черном море. Без оных нет у нас моря. Так неприятелю естественно сюда устремиться…
Павел Степанович вытаскивает из кармана сюртука "Тайме", кружным путем, но все-таки дошедший к его постоянному читателю. Один столбец в газете обведен толстой карандашной чертою.
– Вы разрешите? – спрашивает он и читает английский текст: "Политическая и стратегическая цель предпринятой войны не может быть достигнута, пока существует Севастополь и русский флот. Как скоро этот центр русского могущества на Черном море будет разрушен, рушится и все здание, сооружением которого Россия занималась столько веков. Взятие Севастополя и занятие Крыма покроют все издержки войны и предоставят нам выгодные условия мира, и притом на долгое время".
– Какая самонадеянность у господ британцев, – вспыхивает Корнилов, будто они Рим, а наш Севастополь – Карфаген.
– Карфаген хоть с суши был защищен, а у нас что? Устройством Волоховой башни гордиться?
Сложив газету, Павел Степанович щелкает курком пистолета и резким звуком его будто закрепляет свои невеселые выводы.
Пальцы Корнилова дрожат и сжимаются на генерал-адъютантском аксельбанте. Он об укреплениях Севастополя в тылу толковал не раз с князем Меншиковым; но старый упрямец ответил, что Севастополь надежно защищен дивизиями Крымской армии, которая легко сбросит тридцатитысячный десант (а больше союзники на свой флот не поднимут), что, наконец, вряд ли потери от болезней в экспедиционном корпусе позволят англо-французам в этом году предпринять решительные действия, а тем временем дипломаты договорятся…
Владимир Алексеевич устал после хлопотливого дня. Он управлял огнем по неприятельским пароходам из башни Волохова и с батареи Карташевского. Он был на торжественном освящении сооруженной купечеством Малаховой башни на Корабельной стороне. Посетил артиллерийские склады и морской госпиталь. И что всего тяжелее – толковал со скрипучим князем. Хочется остаться сейчас в кругу семьи. Забыть обо всем до утра, которым откроется такой же хлопотливый день. И он молчит.
Павел Степанович, ворчливо повторив: "С суши мы голенькие-с", тоже замолкает и опять механически щелкает ржавым курком.
Тогда с террасы доносятся женские беззаботные голоса и звон посуды. А в открытое окно врывается ветер и подымает начесанные на виски волосы Нахимова. Он вдруг кладет пистолет на угол стола и берет фуражку.
– Пойдемте чай пить, Павел Степанович, Елизавета Васильевна отругает меня, если вас отпущу, – спохватывается Корнилов.
– Нет-с, я на корабль, – глухо, странно упавшим голосом говорит адмирал. – К своему делу-с.
Потянувшись, Корнилов встает проводить гостя:
– Завтра учение на эскадре?
– Завтра-с белье стираем и сушим.
Озадаченно смотрит Корнилов вслед сутулому, адмиралу. А он спускается по крутому переулку к пристани, и ему представляется, что все это – и французские щебечущие фразы, и пряный аромат душной ночи, и сонно мигающие огни – когда-то возникало в далеком прошлом, в чем-то очень похожем на сегодняшний вечер. Бесполезно бередил он душу товарища. Вице-адмиралы Нахимов и Корнилов нимало не могут изменить негодные порядки. Даже Михаил Петрович Лазарев в такой обстановке был бы бессилен. Вовремя умер адмирал. Не пришлось ему дожить до позора России.
В те дни еще одну тяжесть нес втайне от Владимира Алексеевича замкнутый и чудаковатый (по мнению дам, объявляющих приговоры "общества") синопский победитель. Возможно, из горечи, вызванной этой новой бедою, Павел Степанович стал без особой надобности предпочитать жизни в городе пребывание на своем флагманском корабле. Тот же Севастополь, да доступ посторонним ограничен, и вокруг лица моряков, чуждых гадкой клевете и сплетням.
Это неправда, что военная гроза понуждает каждого человека становиться серьезнее, больше понимать ответственность своих слов и поступков, что всенародная беда облагораживает любого члена общества. Это верно лишь в отношении тех, кто и без войны строг к себе, ненавидит безответственность и лишен чувства подленькой зависти. Гадкие же людишки умеют и в грозовых обстоятельствах благополучно блиндироваться от всяких неожиданностей; они продолжают иметь достаточный досуг для низких толков и перетолков; им непременно нужно белое представить черным, свести отношения, которые выше их морали маленьких эгоистов, к обывательским мерзким нормам.
И в Севастополе и в Петербурге, в адмиралтейских кругах, после Синопа явилось немало "совершенно осведомленных лиц", которые объявили, что между Нахимовым и Корниловым возникла и растет ссора и что в основе ее борьба за первенствующую роль на Черноморском флоте.
– Да полно, так ли это? – пытались возражать клеветникам знавшие бескорыстную дружбу двух адмиралов и общую их любовь к флоту. Но клеветники, люди солидные и даже с орлами на погонах, выставляли логические доказательства. Конечно, скромность Нахимова известна, да ведь никак иначе и не мог раньше держаться ничем не примечательный вице-адмирал рядом с блестящим генерал-адъютантом Корниловым! Естественно, до Синопа он был покорным и ревностным помощником Владимиру Алексеевичу. Ну-с, именно был Синопская победа сделала Павла Степановича первым человеком в российском флоте. Теперь его слава шагнула и в глубь страны и за границу, и он с пребыванием в качестве тени Корнилова не хочет мириться и не мирится.
Для уничтожения такой клеветы нужны были усилия многих людей, и тут даже потребовался известный своей беспристрастностью Михаила Францевич. Но и ему понадобилось изрядное время, чтобы разобраться во вздорной болтовне вокруг отношений Корнилова и Нахимова; расцвет сплетен совпал с действительным спором между Нахимовым и Меншиковым, а сторону последнего первоначально держал Владимир Алексеевич. Спорили высшие морские начальники, как лучше для обороны расположить корабли. Ментиков с Корниловым хотели поместить их в Северной бухте повыше – для безопасности от неприятельского огня. Павел Степанович считал, что огня батарей для задержки врага перед входом на рейды недостаточно. Часть кораблей должна отвечать вместе с батареями фронтальным огнем, часть же помогать отражению противника фланговым огнем из Южной бухты, Михаила Францевич убедился, что в этом споре нет ничего личного, но, к сожалению, лишь тогда, когда слухи о клевете стали известны и Корнилову. Сам Владимир Алексеевич рассказал ученому другу Павла Степановича, что через контр-адмирала Пущина клевета дошла и к генерал-адмиралу Константину и к царю, который якобы спросил: "А что там они не поделили?"
