— Бог спасает верных ему, и не нам судить, в нём истинное спасение. Сказано: претерпевший же до конца спасётся, Антихрист создаёт хаос на земле под разными названиями: война, революция. Только вера в Бога истинного устанавливает порядок в жизни человеческой. Не антихристов порядок, основанный на страхе и насилии, а христианский, утверждённый на свободе. Только свободный человек спасён, а не тот, которого под страхом смерти заставляли поставить себе палатку, набить матрас травой, а по воскресеньям загоняют в церковь. Нет свободы в вашем лагере, ваше превосходительство. Ваш лагерь — это концлагерь большевиков. Мне пленные рассказывали. Там тоже устраивали концерты и спектакли.
Генерал сделал движение, чтобы подняться из-за стола и указать на дверь, но сдержал себя. Надо пытаться убедить строптивого христианина.
— Мы оба христиане, господин капитан, и вы, и я служим Богу каждый по-своему. Никому не дано присвоить себе единственно верное истолкование слова Божия. Надеюсь, вы с этим согласитесь.
— Я согласен с вами, ваше превосходительство, что, служа Богу, человек может ошибаться. Но надо же служить.
— Мы говорили о лагере, который сумели создать. А знаете, чего мне это стоило? Мы же находимся во Французской зоне оккупации, и всё идёт через французские власти. Как тут не ошибёшься. Легче было бы выиграть сражение, чем выбить паек. На 2 франка в день. 500 граммов хлеба, 200 граммов мясных консервов, 80 граммов риса и так далее. Табак, правда, нерегулярно. Деньги: офицеру 2 лиры в месяц, солдату — одна. Вы видите, что жизнь здесь налаживается. Для госпиталя я сумел договориться о поставке свежего мяса и лимонов. В Татьянин день проведём хороший праздничный парад — это всегда воодушевляет наших людей. Давайте, капитан, работать вместе. Помогите мне вашими христианскими делами: приходите и говорите, если увидите ошибки.
— Нет, ваше превосходительство. Христос и Антихрист не могут идти вместе. Вы развратили людей. Из многих могли в дальнейшем выйти хорошие добрые люди, истинные христиане, а из этих... Я убеждён, а впоследствии и Вы убедитесь, что из наших галлиполийцев не выйдет ничего. Сколько бы они ни читали Пушкина и ни ставили Островского. Потому что они не свободны. Суть их существования — страх и насилие.
— Идите, капитан, — устало сказал Кутепов и махнул рукой, а когда Воронцов выходил, подумал, что в этот затылок надо бы всадить пулю, но он этого не сделает: пусть живёт, смотрит и думает; может быть, поймёт.
В Татьянин день здесь уже была весна. На солнце блестело всё, что в остатках военной формы можно было начистить. Воронцов стоял в строю корниловцев в первой шеренге. Передняя парадная линейка была разбита на восточной стороне лагеря, и в глаза било солнце, поднявшееся из-за невысоких гор. Ещё шли первые минуты подготовки: построения, перестроения, перемещения частей. Озабоченные генералы и старшие офицеры суетились между парадными коробками. И вдруг к Максиму Павловичу подошёл сам Штейфон — начальник штаба и комендант лагеря.
— А помните, капитан, парад в Харькове 29 июня? — спросил генерал: по-видимому, Кутепов поручил присмотреть. — Я вас помню. Ваши орудия стояли рядом с моим Белозерским полком. У нас ещё были такие старинные каски. Помните, как смотрелись полки в форме на Соборной площади?
— С загибом на Никольскую, — напомнил Воронцов — он же был офицер, а парад для офицера — незабываемый праздник.
— Вы, артиллеристы, были в малиновых фуражках с чёрным околышем. Корниловцы — в таких же фуражках с черно-красными углами на рукавах, марковцы — в чёрных барашковых папахах с белым верхом, с чёрными погонами; дроздовцы в малиновых фуражках с белым околышем... Да... Это сейчас, кто в чём сумел, но тоже офицеры постарались. Ваш полк сегодня даёт обед?
— Вас же пригласили.
— Говорят, там что-то произойдёт?
— Не слыхал. А в Харькове парадом командовали вы.
— Как и сегодня.
Звучал командирский голос Штейфона, напоминая о победном харьковском лете, высшей точке белого движения, когда Москва была почти в руках.
Парад удался, всё было по уставу и по традиции: «Смирно! На караул!», вынос знамён, их освящение в палаточной церкви, вынос икон и хоругвей, «Коль славен», обход Кутеповым фронта... Его, кроме собственной свиты, сопровождали французские офицеры, греческий губернатор и представители Турции.
Наконец, главное: «К церемониальному маршу! Побатальонно!..» И лёгкая радость возникает в сердце, и ты видишь себя сильным, красивым, мужественным, и тепло в душе от сознания, как много у тебя друзей, идущих в ногу.
Воронцову казалось, что Кутепов и при обходе фронта и во время марша, когда корниловцы маршировали мимо трибуны, смотрел на него с особенным выражением: видишь, мол, как всё хорошо, а ты недоволен моей работой.
Торжественный обед Корниловского полка состоялся вечером в офицерском собрании — большом усовершенствованном сарае. Стол отличался от обычного ужина фруктами и сладостями и греческой дурманящей «Мастикой», вином для женщин, которые, впрочем, предпочитали крепкое. Воронцов сидел рядом с неунывающим артиллеристом-марковцем капитаном Ларионовым, рассказывавшим о том, как он спасался через перешеек:
— Скачу уже намётом с винтовкой в руках, будённовцы рядом, лица вижу. Одного из винтовки снял, в другого целюсь, а у него наган. Он вдруг наган опустил и кричит: «Не стреляй!» И я не выстрелил. Ускакал.
С другой стороны сидел незнакомый молодой поручик Мохов.
— Давно с нами? — спросил его Воронцов.
— С Орла. Раньше не мог — далеко.
Напротив и чуть наискосок — Кутепов со свитой, где и Штейфон, и Кривский, и, конечно, хозяин обеда, командир корниловцев генерал Скоблин. Там же, недалеко от генерала, женщина, о которой Воронцов давно думал. Не юная красавица, не опытная в любви цветущая женщина, а драматическая личность, ни с кем не сравнимая, ни на кого не похожая, привлекающая не внешностью, а невероятной судьбой, отпечатавшейся на её печально спокойном лице. Раздатчица из столовой, женщина-кавалерист Мария Захарченко, на Гражданской войне с 19-го.
Разливали вино, говорили тосты и речи. Отец Максима Воронцова выпивал по бокалу вина лишь на Пасху и на Рождество, остальное время года — абсолютная трезвость. Максим тоже пытался так, но жизнь, наполненная кровью, смертью, убийствами, не позволила отказаться от обманчивого утешения.
Пили за Россию, за Главнокомандующего, конечно, за мудрого спасителя армии Кутепова. Говорили о его военных заслугах. Высказался и сам генерал. Воронцов почувствовал, что кое-какие слова говорятся именно для него:
— ... Некоторым не нравится железная дисциплина, установленная в нашем лагере. А ведь именно благодаря дисциплине мы выжили, создали на пустом месте настоящий военный лагерь, спасли Русскую армию и продолжаем её укреплять для будущих боев за Великую Россию. Мы здесь воспитываем юнкеров, будущих офицеров, и этим ещё более усилим наши полки. Из 25 тысяч, высадившихся здесь, в Галлиполи, лишь около двух тысяч не смогли вынести трудностей лагерной жизни. Мы их поселили отдельно, придав статус беженцев. Это в большинстве своём больные люди с психическими отклонениями. Если среди нас ещё есть такие, то мы их не держим...
И посмотрел на Воронцова.
После нескольких тостов заспорили, что будут петь. Ларионов требовал марковскую, другие «Олега», многие кричали: «Плевицкую!» Обычно певица отказывалась от пения на подобных застольях, но теперь вдруг охотно поднялась, будто заранее была готова. Откуда-то возник гитарист, и зазвучала её любимая: «Помню, я ещё молодушкой была, наша армия в поход далёкий шла...» Потом коронный номер: «Замело тебя снегом, Россия, закружило седою пургой. И холодные ветры степные панихиды поют над тобой...» Сидевший рядом с Плевицкой её муж капитан Левицкий почему-то был мрачен и, казалось, не слушал пения жены.
Из-за стола поднялся генерал Скоблин — «та же удаль, тот же блеск в его очах» — и речь его заставила всех умолкнуть:
— Господа генералы и офицеры! Друзья! Для многих уже не секрет, что я, русский генерал Скоблин, и великая певица земли русской Надежда Васильевна Плевицкая давно любим друг друга. Константинопольские духовные власти дали Надежде Васильевне разрешение на развод, и мы решили обвенчаться. Посаженным отцом просим быть Александра Павловича Кутепова!
Закричали «ура!», «горько!», брошенный муж попытался ударить певицу. Кутепов закричал:
— Конвой! Вывести капитана Левицкого и на «губу»!
Для мужчины женщина — не просто человеческое существо другого пола со всеми физиологическими и психологическими особенностями. Женщина — это чья-то мысль, достигшая сознания мужчины.
