— Государь мой, великий князь! На кого ты меня оставляешь, кому приказываешь наших детей?
Василий Иванович, собрав последние, уже давно покидающие его силы, не Елене — вдове своей, всем собравшимся ответил громко и ясно:
— Благословляю ныне сына своего Ивана государством и великим княжением, а другого сына, Юрия, — городом Угличем. Тебе, как и прежде то бывало и в духовных грамотах отцов наших и прародителей прописано, жалую по достоянию вдовий твой удел.
И, услышав страшные слова «вдовий твой удел»» Елена заплакала столь неутешно и безудержно, что даже недруги почувствовали в слезах ее муку и боль внезапно осиротевшей молодой женщины, ибо не только муж ее умирал сейчас, но и отец ее детей, и для нее самой по многим статьям тоже почти отец.
Не понимая отчего рыдает мать, заплакал и трехлетний Иван.
Умирающий сел, упираясь спиной в подушки, попросил усадить в изголовье старшего сына. Обняв ребенка и неловко утешая его, Василий Иванович сказал:
— Отче Даниил, подойди ко мне. И вы, братья, тоже подойдите.
Митрополит и князья Андрей и Юрий покорно приблизились.
— Целуйте крест Святому Отцу, — велел он братьям, — что будете тверды в своем слове и станете служить наследнику моему — великому князю Ивану Васильевичу — прямо и неподвижно.
Даниил снял наперстный крест, протянул Андрею, затем Юрию. Оба быстро коснулись губами конца распятия и тут же отошли в сторону.
— И вы все целуйте, — повел рукою Василий Иванович, и все, кто был в опочивальне, по очереди стали подходить к Даниилу. Елена перестала плакать. Боярыня Челяднина взяла успокоившегося ребенка на руки, и в наступившей тишине Василий Иванович произнес последнее:
— А вы бы, князья, Дмитрий Бельской да Михайла Глинский, за моего сына князя Ивана, и за великую княгиню Елену, и сына князя Юрия всю кровь свою пролили и тело свое на раздробление дали. Вам же, — повернулся умирающий к думским чинам, — приказываю Михаила Львовича Глинского держать за здешнего уроженца и не молвить, что-де приезжий, занеже князь мне и кровный родич, и прямой слуга. И быть вам вместе, и дело земское беречь сообща, все дела свершать заодин. До пятнадцати лет, до совершенного возраста сына моего, в помощь ему и в попечение назначаю семь именитых мужей: Захарьина-Юрьева Михаила Юрьевича, да его дядю — Тучкова Михаила Васильевича, да братьев Шуйских Ивана и Василия…
Великий князь тяжело закашлялся. От навалившейся усталости он даже князей Шуйских поименовал без отечества.
На последнем дыхании, замирая, добавил чуть слышно:
— Еще назначаю Глинского Михаила… Львовича, Воронцова… Михаила же… и Шигону…
А дальше все пошло такой безумной круговертью, что казалось, Господь Саваоф отвернулся от осиротевшей державы, а сатана, проведав о том, закружил Россию волчком, и за неделю случалось всяческих горестных перемен более, чем прежде за год.
Василий Иванович умер 4 декабря 1533 года, и тотчас же тело перенесли в Архангельский собор. Над гробом еще служили панихиды и читали Псалтырь, а уже 6 декабря в соседнем Успенском соборе митрополит Даниил венчал на великое княжение его трехлетнего сына. Дивно было слышать, как из разверстых дверей стоящих рядом храмов несутся на соборную площадь и радостные голоса певчих, возглашающих многолетие, и заунывный похоронный плач об упокоении души усопшего.
И опять испуганно шептались москвичи: виданное ли дело — отца еще не схоронили, а сына уже венчают на царство? И предрекали: много покойников примет на душу великий князь Иван Васильевич, если надевают на него шапку Мономаха под погребальный звон и заупокойные молитвы.
Как раз в тот день, когда младенца Ивана, в кукольном великокняжеском наряде, усадили на трон, Волчонка срочно призвал Флегонт Васильевич.
— Ну, брат, пора тебе перебираться к Михаилу Львовичу. Начинаются такие дела, что везде нужен глаз да глаз. Боюсь, не принялся бы Михаил Львович за прежнее.
— Старый он, куда ему, — возразил Николай.
— Седина в бороду — бес в ребро.
— А доподлинно что-нибудь знаешь, Флегонт Васильевич?
— Доподлинно известно, что приехали в Москву два брата Шуйских: Андрей да Иван Михайловичи. До того были они в нятстве — сидели в оковах за попытку отъехать к Юрию Дмитриевичу. А как Василий Иванович помер, неизвестно чьим соизволением оказались на воле и вчера объявились в Москве. Здесь же все еще ждет похорон великого князя Василия Ивановича брат покойного и господин их — Юрий Иванович.
— Что ж из того, что приехали в Москву, — возразил Волчонок. — У них здесь и жены, и дети, и дворы.
— Довели мне, что вчера были Шуйские у одного великородного человека и подбивали посадить на московский стол князя Юрия, но тот великородный человек советов устрашился и на крамольников довел.
— Думаешь, что и к Михаилу Львовичу они придут?
— Я не Господь Саваоф — что завтра будет, того не знаю. Однако береженого Бог бережет.
— А как мне к Глинскому в дом перейти?
Флегонт Васильевич задумался.
— Я к тебе выгодного покупателя подошлю. Ты ему и избу продашь себе не в убыток. Князя попросишь, пока-де новую избу подыскиваю, позволь, батюшка, у тебя пожить. — И добавил лукаво: — Ты ведь купец. Как от выгодной сделки откажешься?
* * *
Прошло пять дней, и вся Москва заговорила о том, что брат умершего великого князя, Юрий Иванович, пойман и посажен за сторожи. И вместе с ним схвачены братья Шуйские — Иван да Андрей. Юрия метнули в темницу. Шуйских засадили в одну из кремлевских башен.
— Первая ласточка! — загадочно улыбаясь, сказал Глинский, узнав о случившемся. И добавил задумчиво: — Она, конечно, погоды не делает, но приход весны предвещает. И весна скоро придет! — воскликнул вдруг Михаил Львович и по стародавней привычке ударил кулаком по столу, подкрепляя сказанное сильным и энергичным жестом.
Николай, оказавшийся рядом, уловил в голосе и поведении князя отзвуки давней поры, когда бродил князюшка по туровским лесам и задумывался о великих делах и геркулесовых подвигах.
А в середине января 1534 года, на сороковой день после смерти Василия Ивановича, явился на поминки еще один брат покойного — Андрей. Однако не печаль по усопшему привела его в Москву. Выше родственной скорби поставил он стремление закрепить за собой право на Волоколамск и иные грады и веси, коими благословил его покойный брат, завещая в духовной грамоте.
В день поминок Андрей о том слова никому не сказал: тризна по усопшему не терпит мирской суеты, она требует раздумий о душе и благочестивых речей. Но какое благочестие, когда помыслы направлены на стяжание? И потому Андрей держал заветный разговор в уме, а сердцем сообщался с ушедшим в лучший мир старшим братом.
Покидая тризну, он попросил невестку — великую княгиню Елену Васильевну — принять его завтра по родственному делу. Елена стрельнула бесовскими глазами:
— Приходи, родственничек, к обеду, поговорим. — И ушла, прихватив тонкими длинными пальцами не по-московски сшитую паневу[63].
Андрей, пополудни заявившись в каменный Кремлевский дворец, прошел в покои Елены и, увидев собравшихся у нее гостей, заробел: все не как в прочих московских домах. И сам стол был не как у людей — круглый, и сидели за ним семейно. Елена Васильевна рядом с Иваном Федоровичем Овчиной, братья Елены Михаил да Иван с женами. Родная сестра Овчины, по мужу Челяднина, мамка младенца Ивана — теперь уже великого Московского князя Ивана Васильевича, пришла без супруга, а двое — Дмитрий Бельский и Федор Мстиславский — без жен. Да еще и он, Андрей, уездный князек, приехавший попрошайничать у богатых и сильных, тоже явился сам-один.
Когда Андрей Иванович ступал через соседние палаты, до него доносился смех собравшихся и оживленный разговор, судя по всему, весьма занятный для собеседников. Но как только князь показался в дверях, и смех прекратился, и разговор оборвался. По лицам Елениных гостей Андрей Иванович понял: о нем судачили приглашенные, над ним, стало быть, и потешались. И, догадавшись, от обиды и негодования вспыхнул. «Эвона что творится, — подумал Андрей с удивлением, испытывая неловкость и смущение, — совсем Елена стыд потеряла. Не только с Овчиной на глазах у всех милуется, но и баб вровень с мужиками за единый стол собрала».
Елена, словно разгадав его мысли, сказала с лукавой льстивостью:
— Проходи, дорогой гостенек. Садись где приглянется: за круглым столом местничать не приходится — все равны. — И, победно оглядев собравшихся, повернулась к Овчине — ловко-де я его зацепила.
Князь Андрей присел рядом с Бельским. Руки предательски задрожали, во рту пересохло. «Ах ты блудня, — подумал он с неуемной злобой, — над кем смеяться собралась?» И, смиряя гнев, сказал как мог спокойнее:
