Сашик был домашним мальчиком, и Кузьме Ильичу не составило труда в конце концов допытаться, где и с кем он был в ту ночь. Он вспомнил поручика Сорокина, о котором его так осторожно расспрашивал Сашик, – а был это как раз тот самый Михаил Капитонович Сорокин, с которым Александр Петрович Адельберг сопровождал эшелон с толикой колчаковского золота и который, как думал Кузьма Ильич, бросил Адельберга «на растерзание чехам».
«Хорошая компания! Гога! Нечего сказать!» – подумал он, но тогда, месяц назад, он сдержал своё обещание и ничего не рассказал ни Анне Ксаверьевне, ни Александру Петровичу.
Старик встал из кресла, вытащил из кармана маленькую иконку святителя Николая, приспособил её на столе и стал молиться.
– Святый Николай, всеблагий Отче, пастырь и учитель всех, верою притекающих к твоему заступлению и тёплою молитвою тебе призывающих!.. – шептал он и крестился; в его комнате висела большая икона святителя Николая, он брал её всегда, когда переезжал из дома на дачу и с дачи домой, – подарок отца Акинфия. Несколько лет назад он принёс в монастырь свои рукописные иконки и показал их монаху. Отец Акинфий посмотрел на них, похвалил Кузьму Ильича за усердие и молитвенный подвиг, особенно когда узнал, что они написаны на нищенскую милостыню в безбожном «красном» Благовещенске, и даже согласился освятить их, однако заметил, что Кузьме Ильичу до «заправского богомаза далеко», и повёл к себе в келью. Там на подставке рядом с Библией и горящей свечой стояла очищенная и скреплённая клиньями двухдревка. «Намешай мне левкасу», – сказал он и поставил перед Кузьмой Ильичом несколько глиняных плошек с сухим мелом и тягучим клеем. После того как грунт был готов, они отстояли молебен, настоятель освятил «доску», и через две недели отец Акинфий снова пригласил старика в келью. Когда Кузьма Ильич вошёл, то ахнул – на подставке между раскрытой Библией и горящей свечой стояла икона святителя Николая и блестела свежими высыхающими красками.
– День-два ей сохнуть, приходи и покроешь лаком; я рассказал владыке о твоём труде, он тебя благословит. Обещал!
Сейчас Кузьма Ильич смотрел на старую иконку своего письма и видел большую икону святителя Николая, которая висит в его комнате.
– …Скоро подщися и избави Христово стадо от волков, губящих их; и всяку страну христианскую огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирскаго мятежа, труса, нашествия иноплеменников и междоусобныя брани, от глада, потопа, огня, меча и напрасныя смерти; и якоже помиловал еси триех мужей в темнице сидчящих и избавил еси их царева гнева и посечения мечнаго, тако помилуй и мене, и раба Божьего Александра, и ещё раба Божьего Александра, и рабу Божью Анну, умом, словом и делом во тьме грехов суща, избави всех от гнева Божия и вечныя казни, яко да твоим ходатайством и помощию, Своим же милосердием и благодатью Христос Бог тихое и безгрешное житие даст пожити веце сем и избавит шуияго стояния, сподобит же деснаго со всеми святыми! Аминь!
Когда Анна Ксаверьевна в накинутом на плечи платке вышла на веранду, Кузьма Ильич, склонив подбородок на грудь, спал с очками на носу; она сняла платок и набросила ему на грудь, задула лампу и собрала со стола газеты. «Печку растапливать, а то обещали похолодание», – подумала она.
Она зашла в кухню, засунула газеты в печку и оглянулась на веранду: «Разбудить старика, не дай бог простудится, – шагнула назад и подумала: – Сейчас разбужу, потом всю ночь не будет спать. Пусть его! Замёрзнет, сам проснётся. Так будет спокойней!»
Анна вернулась в спальню, не зажигая света, разобрала постель и легла под одеяло. У неё испортилось настроение, когда Александр Петрович сказал, что в связи с неожиданно возникшими делами вынужден вернуться в Харбин; у них, пока она жила в Маоэршани, было не так много времени, чтобы быть вместе. Ей вспомнился совсем недавний, несколько недель назад, светлый период, протяжённостью всего лишь в одну неделю, когда они вдвоём отдыхали в Дайрене. Александр был бесконечно ласков, заботлив, но он и всегда был таким, а главное, что он был с нею. В самом начале, когда они туда только приехали, её взволновало известие о событиях в Харбине, но Александр Петрович сумел её успокоить и потом привёз к ней Сашика; и все её волнения кончились. Она вспомнила, что Сашик в первый день по приезде как-то странно дичился, как волчонок, но она не стала расспрашивать его: ездил он в Харбин или не ездил; она уже знала, что ездил, Александр Петрович всё выяснил. Но тогда это было уже прошедшее время.
«Волчонок!» – с улыбкой подумала она. «Вырос! Вымахал», – говорил про него Кузьма Ильич и почему-то ссылался на чеховскую «Степь»: «Экая вымахала орясина!» Это смешило её. А Сашик действительно вырос; с Рождества он вытянулся до шести футов и почти догнал отца; раздался в плечах, а грудная клетка осталась по-детски узкой. К весне ему срочно пришлось покупать новую обувь, старая как-то на глазах стала маленькой. Когда отец привёз его в Дайрен, они пошли покупать ему новый купальный костюм; майку с короткими рукавами и трусы, и как же на нём всё это висело: на плечах впору, а дальше – всё балахоном; и он это заметил и очень стеснялся, особенно на пляже.
В последние годы она несколько раз перечитывала любимый гончаровский «Обрыв», она с нетерпением наблюдала, как растёт её сын, и ждала, когда он дорастёт до описания одного из персонажей романа, который привёз в гости своих троих сыновей-подростков. Ей не надо было зажигать свет и тянуться за книжкой, она помнила наизусть, и Сашик точно подходил под описание: «Эти сыновья – гордость и счастье отца – напоминали собой негодовалых собак крупной породы, у которых лапы и голова выросли, а тело ещё не сложилось, уши болтаются на лбу, и хвостишко не дорос до полу. Скачут они везде без толку и сами не сладят с длинными не по росту, безобразными лапами…» «Ну уж и безобразными…» Она снова улыбнулась. «…Не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного брата, если попадётся в зубы…»
Когда они с Сашиком остались в Дайрене и в первый же день после его приезда пошли на пляж – на дальний, на Фукашо, где был песок, виноградники, переодевальные кабинки, чистое море и много загоравших и купавшихся молодых людей, женщин и девушек, – она сначала ничего не заметила, а потом испугалась, но вовремя опомнилась и не подала виду: Сашик вышел в новом купальном костюме из кабинки, оглянулся кругом, замер и притих. Два следующих дня он вёл себя, как будто бы был нездоров. Анна наблюдала за ним: Сашик почти не купался, но это бы ладно, может быть, после пресной Сунгари морская вода была для него непривычной. Но он сидел в шезлонге и тихо, не поворачивая головы, озирался одними глазами, даже когда рядом с ними организовывался кружок, где молодые люди и девушки играли в волейбол. Его, видя его молодость и рост, звали, но он только отнекивался и мотал головой.
Анна вспомнила, как прошлым летом они все уезжали на левый берег Сунгари и его от волейбола было не оторвать. Тогда у него не было такого красивого купального костюма, но ему это было всё равно, он мог играть часами и вовсе без костюма, в одних трусах. А тут, на этом чудесном пляже, её мальчик притих. На третий день он и вовсе отказался идти, хотел остаться дома, и она еле уговорила его поехать на другой пляж, Рокотан, поближе к пансионату и менее людный, каменистый, с торчащими из воды скалами.
«Волчонок вырос!» – подумала она, повернулась на бок и подсунула ладонь под щёку. Последнее, что она вспомнила, – это чудесное описание из гончаровского «Обрыва», такое верное и точное: «…вместо голоса – громовой бас… на тоненьких ручках громадные, угловатые кулаки…» и почему-то подумала: «Кто хочет написать три слова, сначала почитал бы Гончарова!»
Услышав скрип двери, Кузьма Ильич проснулся, обнаружил на себе платок; лампа была погашена, и кругом было темно. Он прислушался: было тихо, только с окрестных сопок из тайги доносились какие-то звуки и звенели цикады. Он вспомнил, какую статью читал последней: «Эту, про шимпанзе, нет, про «мисс Вселенная»! Чепуха какая! Про убежавших детей! А где газеты? Их надо бы сохранить».
Александр Петрович вошёл в купе, положил на багажную полку почти пустой и оттого невесомый саквояж и сел к окну; от волнения у него в голове была только одна мысль. «Ах, Мишка, Мишка! – думал он. – Как же ты решился? С дочкой, внучками и Марией! И ничего не сообщил! А теперь – успею я или не успею?»
Он повесил пиджак и вынул из внутреннего кармана два сложенных пополам листка бумаги; один из них был телеграммой, которую он получил из Беженского комитета, подписанной председателем Колокольниковым с просьбой «по возможности, срочно связаться…». По получении её от рассыльного, ещё в Маоэршани, он тут же побежал на станцию и оттуда позвонил Колокольникову. Виктор Иванович сказал, что ближайшим поездом с нарочным послал ему записку от какого-то его знакомого «из Сахаляна, в смысле – «оттуда» и добавил: «Подробности, уважаемый Александр Петрович, не по телефону, а когда вы эту записку прочтёте, то сами примете решение – надо ли это вам!»
