— Так, в общих чертах, — уклонился Томас от ответа.
— Так ты что, не знаешь его точного смысла? — проницательно посмотрел Оливер.
— Уолсингем сказал, что в случае неправедного использования из-за него может пролиться много крови.
— Только это он тебе и сказал? — Стокли желчно рассмеялся. — Эх, Томас, бедный мой Томас… Тебя использовали, словно разменную монету. — Через его плечо он посмотрел на приближающуюся фигуру. — О, Ричард? — с притворным радушием воскликнул Оливер. — В самом деле, отчего бы тебе к нам не присоединиться…
Томас, быстро обернувшись, увидел, что юноша стоит на расстоянии, глядя на них с холодной отрешенностью. Постояв так с минуту, он поднес себе табурет и поставил его в торце стола, между двумя рыцарями.
Стокли ядовито улыбнулся.
— Мы тут только что обсуждали то самое завещание. Похоже, ни ты, ни твои хозяева в Англии не озаботились даже поставить Томаса в известность насчет деталей той грамотки. Мне кажется, это несправедливо, особенно учитывая, что он скоро поплатится за нее жизнью. А потому отчего бы тебе, справедливости ради, про это завещание не рассказать? Или это сделать мне?
Юноша не ответил.
— Что ж, как знаешь, — вздохнул Оливер.
Он сложил перед собой руки, собираясь с мыслями.
— Мы оба были тогда молоды, а тебя, Ричард, и вовсе не было на свете, когда король Генрих своим эдиктом распустил монастыри в Англии, а также продал или роздал их огромные земельные угодья — ну и, само собой, золото с серебром. Многие благородные особы тогда всласть погрели на этом руки. Но было и еще одно последствие: углубилось разделение между католиками и бурно растущими числом протестантами — размежевание, приведшее к сотням смертей в Англии и десяткам тысяч по всей Европе. И вот, похоже, под конец жизни Генрих Восьмой осознал глубину нанесенного им ущерба и стал изыскивать способ возвратить и себя, и свое королевство в лоно Католической церкви. Ватикан же после обиды, нанесенной папской власти венценосным отступником, решил за официальное оправдание короля назначить цену. В итоге было вынесено решение: блудная Англия возвращается в католицизм, но лишь после того, как Церкви возвращается все имущество, принадлежавшее некогда монастырям. А это значит, что те из дворян, кто так славно нажился на щедрых подношениях Старого Медного Носа, вмиг оных лишаются. И, безусловно, восстанут против монарха, повергнув Англию в пучину братоубийственной войны. Старик Генрих к той поре уже отдавал концы, и единственным приоритетом для него было почить в бозе. Суетные мирские дела его больше не заботили. А вот придворных, наоборот, интересовали, и даже очень — настолько, что они не поступились бы ничем, только бы узнать, каковы же были намерения короля. Поэтому свое завещание он составил втайне. Знали о нем лишь ближайшие из его советников. Для доставки в Рим документ был вверен сэру Питеру де Лонси.
Он должным образом отправился в путь, сознавая, однако, что, хватившись, те самые советники, которым в случае отмены передела грозит разорение, немедленно пошлют за ним своих лазутчиков, чтобы возвратить документ. Зная также, что все пути в Рим будут тщательно отслеживаться, он через Испанию отправился на Мальту, под защиту Ордена. Однако к той поре у него самого в отношении своей миссии наметилась некая двойственность. Он понимал всю значимость завещания и разрывался между нуждами своей страны и своих единоверцев. Вот тогда, поделившись со мною сокровенным, сэр Питер и обратился ко мне за советом. Я еще не определился, как его вдруг постигло несчастье. — На минуту Стокли скорбно примолк. — Завещание Генриха Восьмого было у меня в руках, и мне ничего не стоило предъявить его тогдашнему Великому магистру. Но я решил этого не делать. Я не хотел, чтобы совесть моя оказалась запятнана кровью десятков тысяч англичан. Поэтому завещание я положил в сундук сэра Питера и устроил так, чтобы он оказался в хранилище.
— Почему его было просто не уничтожить? — спросил Томас.
— Легко сказать: уничтожить… Тому препятствовала сама сила этого документа. Покуда он цел, ничто не коснется благополучия наследников короля. И меня это устраивало. Но с той поры, я заметил, в Англии произошел взлет протестантизма, и с правлением Елизаветы все больше католиков стало подвергаться гонениям. А потому, если возникнет необходимость, я найду способ использовать завещание, чтобы остановить занесенную руку протестантства.
— Ты думаешь шантажировать королеву? — изумился Томас.
— Я искренне надеюсь, что до этого дело не дойдет.
Наконец подал голос Ричард:
— Вы полагаете, что в ваших руках завещание будет целее?
— Во всяком случае, надежнее, чем у Уолсингема или у Сесила. Они непременно используют его для упрочения своего положения при дворе. Елизавета вряд ли осмелится противостоять воле людей, могущих угрожать обнародованием посмертной воли ее отца.
— Лучше ему находиться у моих хозяев, чем оставаться в руках католиков или попасть к магометанам, что сейчас наиболее вероятно, — мрачно заметил Ричард.
— Пускай я и католик, но прежде всего я англичанин, — гордо заметил Стокли.
Впервые за все время Томас несколько оттаял по отношению к Оливеру. Правда, тут же вспомнил, что именно этот человек сделал Марию своей женой и делал все, что в его силах, чтобы воспрепятствовать их встрече.
— Я вот чего не могу понять, — сказал Томас. — Зачем было угрожать Марии моим арестом? Она сказала мне, что уйти от тебя не может. Что менять прошлое уже чересчур поздно. Что теперь она твоя жена и пусть все так и остается.
Стокли уставился с ошарашенным видом:
— Она так сказала?
— Да.
Оливер зажмурил глаза, а лицо его исказилось болью.
— Боже правый, какую непростительную поспешность я проявил… Я не владел собой. После того как увидел, что ты уходишь из моего дома, я набросился на нее с упреками и сказал, что знаю про твой приход. И что она мне изменила.
— Нет, ничего этого не было, — покачал головой Томас. — Я бы многое за это отдал, но она мне отказала.
— Она… отказала… тебе? — Стокли с медленной мукой повел головой из стороны в сторону. — Что я наделал… Я недостойным образом на нее орал, обвинял в неверности, в блуде. А она стояла и вбирала все это молча. А затем сказала, что не любит меня. Что все время любила только тебя… — Оливер сглотнул. — Я потерял рассудок. Я ударил ее. Прости меня Бог, я впервые в своей жизни поднял на нее руку.
Томасу кровь застлала глаза. Он сжал кулаки.
— Она упала на стул, — с дрожью в голосе припоминал происшедшее Стокли. — На губе Марии была кровь, а затем в ее глазах я увидел страх. И что еще хуже, жалость и отвращение. Лучше бы она ударила меня в ответ, обозвала последними словами. Но она просто вот так на меня глядела. Из дома я буквально выбежал — и сразу же направился в собор молиться о прощении. А когда вернулся, ее в доме не было. Ни записки, ничего. Просто исчезла, вместе со служанкой. За те два дня я безуспешно облазил весь Биргу, и тогда понял, что не найду ее никогда. А если и найду, она меня к себе больше не подпустит. — На губах Стокли блуждала растерянная улыбка. — Она была для меня всем. Кроме нее, мне ни до чего нет дела. И вот тогда я решил отправиться сюда и принять смерть рядом с тобой. Не из приязни, что была у меня к тебе когда-то, но из ненависти. Ты причина моего отчаяния, Томас. И если провидение благосклонно, то твою гибель я увижу раньше, чем ты — мою.
— Тогда мне лучше присматривать за своей спиной, — сказал Томас, — коли враги у меня по обе стороны.
— Нет. Страшиться меня тебе не надо.
— Я и не страшусь, Оливер. Мне тебя просто жаль.
— А у меня к тебе ненависть. Я ее испытывал к тебе всегда. Но, как иной раз случается с ненавистью, она была неполной. Теперь я это вижу. Раньше мне хотелось мучить тебя, истязать, а затем уничтожить, как будто бы этим я мог ее избыть. Но нет, не могу. Моя ненависть неутолима. И ее не убавить никаким истязанием. — Стокли улыбнулся одними губами. — Казалось бы, странно, но я чувствую себя почти умиротворенным. Смерть мне не страшна. Страх вызывала лишь жизнь без Марии. А теперь она, эта жизнь, подходит к концу — здесь, в Сент-Эльмо. Для меня, для тебя, для твоего сына. Бедная Мария. Она по-прежнему думает, что Ричард в безопасности в Англии… Ради ее блага я надеюсь, что правды она никогда не узнает. — Он отставил пустую кружку и встал. — Ну вот, все, собственно, и сказано. Сейчас надо найти себе место прилечь, хотя заснуть все равно не смогу. У моей муки теперь лишь один выход.
Не дожидаясь того, что ему скажут в ответ, он встал и вышел во внутренний двор.
Ричард с угрюмым лицом поднялся и направился было следом, но Томас крепко взял его за запястье.
— Не надо. Оставь.
— Вы же слышали, — процедил Ричард. — Он поднял руку на мою мать.
