счастлива в Роксбери? Только Уильям знал ответы. Только Уильям мог бы сказать. Я перехватила взгляд Эдуара. Он подумал о том же.
Я услышала, как в дверях поворачивается ключ. Это был Бертран. Он зашел в гостиную, загорелый, красивый, в облаке мощного аромата «Habit rouge» [44]. На лице жизнерадостная улыбка. Пожал руки с небрежной элегантностью. Я вспомнила ту песню Карли Саймон, о которой Чарла говорила, что она напоминает ей Бертрана: «You walked into the party like you were walking on to a yacht». Поистине, он завалился на вечеринку, как поднимаются на борт яхты.
Бертран решил отложить наш переезд на улицу Сентонж из-за моей тяжелой беременности. В этой новой и странной жизни, к которой мне никак не удавалось приспособиться, муж присутствовал физически, дружелюбный и деятельный, но душой напрочь отсутствовал. Теперь он проводил куда больше времени в поездках, возвращался поздно, уходил рано. Мы по-прежнему делили одну постель, но она уже не была супружеским ложем. Глухая стена разделяла ее пополам.
Зоэ вроде бы неплохо восприняла сложившуюся ситуацию. Она часто заговаривала о ребенке, повторяла, как это важно для нее и как она взволнована. Она ходила по магазинам с моей матерью, пока родители были в Париже. На обеих напала покупательская лихорадка в «Бонпуэн» – дорогущем бутике детской одежды на Университетской улице.
Большинство близких отреагировали, как Зоэ: мои родители, семейство свекра и свекрови, Мамэ, – они все были взволнованы будущим рождением ребенка. Даже Джошуа, печально известный своим пренебрежительным отношением к младенцам и к больничным по уходу, казалось, проявил интерес. «Я и не знал, что в таком возрасте еще можно заиметь детей», – насмешливо бросил он. Никто никогда не заговаривал о трудностях, которые переживал мой брак. Все, казалось, не замечали, что происходит между Бертраном и мной. Надеялись ли они втайне, что после родов Бертран одумается и встретит младенца с распростертыми объятиями?
Я поняла, что мы с Бертраном окончательно замкнулись в глубоком молчании. Мы не говорили друг с другом, нам нечего было сказать. Мы ждали родов. А потом посмотрим. Тогда и настанет время принятия решений.
Однажды утром я почувствовала, как ребенок во мне шевельнулся и толкнул ножкой. Мне хотелось, чтобы он уже вышел, хотелось ощутить его в своих руках. Я терпеть не могла этот вынужденный отдых, это состояние молчаливой летаргии, это ожидание. Я чувствовала себя в ловушке. Мне хотелось, чтобы уже наступила зима, пришел Новый год, а вместе с ним и время рождения моего ребенка.
Я терпеть не могла последние дни лета, постепенно спадающую жару, ощущение, что время ползет со скоростью черепахи. Я терпеть не могла французское название первых дней сентября, окончания каникул и начала нового учебного года – «rentrée» [45], это слово то и дело повторяли по радио, по телевизору, во всех газетах и журналах. Я терпеть не могла, когда меня спрашивали, как я назову ребенка. Благодаря пункции околоплодного пузыря пол ребенка был известен, но я не захотела, чтобы мне его сообщали. Имени у ребенка еще не было. Но это вовсе не означало, что я об этом не думала.
Я зачеркивала дни в календаре. Наступил октябрь. Мой живот приятно округлился. Мне уже разрешили вставать, ходить на работу, я могла забирать Зоэ из школы, пойти в кино с Изабель, пообедать с Гийомом в «Селекте».
Но хотя мои дни стали более наполненными и разнообразными, пустота и боль никуда не ушли.
Уильям Рейнсферд. Его лицо. Его глаза. То, как он смотрел на фотографию девочки с желтой звездой. О господи. Его голос, когда он произносил эти слова.
Какой теперь стала его жизнь? Отбросил ли он все прочь, едва повернувшись к нам спиной? Забыл ли все, оказавшись дома?
Или же все пошло по-другому? Живет ли он теперь в аду из-за того, что я ему рассказала? Изменили ли эти открытия его жизнь? Ведь собственная мать вдруг стала для него незнакомкой, человеком, чье прошлое оказалось сплошной загадкой.
Мне хотелось бы знать, говорил ли он об этом жене, дочерям. Рассказал ли о некой американке, появившейся в Лукке со своей дочерью, которая показала ему какую-то фотографию, утверждая, что его мать была еврейкой, жертвой облавы во время войны, что она страдала, потеряла родителей и брата, о котором он никогда не слышал.
Мне хотелось бы знать, порылся ли он в Интернете, разыскивая информацию о Вель д’Ив, почитал ли статьи и книги о событиях июля сорок второго года в самом сердце Парижа.
Просыпается ли он ночью с мыслями о матери, о ее прошлом, спрашивая себя, правда ли то, что я ему рассказала, и размышляя о том, что осталось тайным, несказанным, в тени?
Квартира на улице Сентонж была практически готова. Бертран все организовал, чтобы мы с Зоэ могли перебраться туда сразу после рождения ребенка, в феврале. Там все переменилось и стало очень красиво. Его команда проделала отличную работу. Все следы Мамэ исчезли, и я предполагаю, что квартира теперь очень отличается от той, которую знала Сара.
И однако, прохаживаясь по пустым комнатам, еще пахнущим свежей краской, оглядывая кухню и кабинет, я спрашивала себя, как я смогу выдержать пребывание в этом месте. Здесь, где умер младший брат Сары. Секретный шкаф более не существовал, его уничтожили, когда сносили перегородку, чтобы объединить две комнаты. Но для меня это ничего не меняло.
Вот здесь все и произошло. Я не могла изгнать эту мысль из головы. Я не рассказывала дочери о произошедшей в этих стенах трагедии, но она ее по-своему чувствовала – интуитивно и эмоционально.
Одним дождливым ноябрьским утром я отправилась в квартиру, чтобы определиться со шторами, обоями и коврами. Изабель оказывала мне бесценную помощь. Она ходила со мной по бутикам и студиям домашнего дизайна. К величайшей радости Зоэ, я решила отказаться от нейтральных тонов, которые так любила в прошлом, и осмелилась выбрать новые, более смелые цвета. Бертран выказал свое безразличие, махнув рукой: «Как вам будет угодно, – в конце концов, это же ваш дом». Зоэ пожелала комнату в лимонно-лиловых тонах. Это настолько напоминало вкусы Чарлы, что я не удержалась от улыбки.
На лакированном паркете меня ожидала груда каталогов. Я добросовестно их листала, когда зазвонил мой мобильник. Я узнала номер. Это был дом престарелых Мамэ. В последнее время Мамэ была усталой, раздражительной, иногда невыносимой. От нее трудно стало добиться улыбки, даже Зоэ это редко удавалось. Она со всеми была до крайности нетерпелива. Теперь посещения превратились в настоящее испытание.
– Мадемуазель Джармонд?
