племянница императора, перед силой которого дрожит мир, приняла это решение, нашла это мужество…
Елизавета задумалась.
– Кэтхен, – воскликнула она, – оно было бы у меня вопреки всем… есть на свете одно существо, которое пронимает меня страхом смерти. Её голос проходит по мне дрожью, её шаги отдаются в моём сердце, словно каждый шаг ставит на нём, её прикосновение охлаждает меня, как острие меча, её взор убивает, как глаза василиска. Когда я её не вижу, я храбрая, когда она приближается, силы меня покидают, я не смею поднять глаз, силы оставляют меня, голос у меня в горле пересыхает, жизнь прекращается.
Холзелиновна молчала, не смела признаться в том, что и на неё Бона производила почти такое же впечатление.
– Король, мой господин, едет? – спросила Елизавета немного задумавшись. – Ты говоришь, Кэтхен, что это плохая новость? Я не знаю, мне кажется, что приближается минута нашего избавления.
Она взглянула на воспитательницу.
– Он едет один, – прибавила она тише, – не берёт меня, но также и своих подружек отсюда забрать с собой не может.
– Найдутся другие, когда захочет, – шепнула Кэтхен.
– А! Не думай о нём так плохо, – прервала Елизавета. – Это остатки с давних времён, он теперь будет иным. От старых уз расковаться трудно.
– Дай-то Бог!
Королева минуту подумала, обняла воспитательницу и спокойно села за прялку. В это время Опалинский пришёл вызвать Сигизмунда Августа к матери.
Бона, подбоченясь одной рукой, ждала сына с торжествующим лицом. Её губы улыбались.
Её хотели оторвать от сына! Этот отъезд она хотела сделать новым узлом, соединяющим его с ней и разлучающим с женой.
Едва Август показался на пороге со своим лицом, всегда выражающим некое утомление, но в то же время силу, когда мать насмешливо сказала:
– Наияснейший пане, по воле отца ты едешь в Вильно! Едешь один, потому что жену нельзя подвергать длинному, неудобному путешествию.
Эти слова сопровождала странная, злобная улыбка.
– Да, – прибавила она, – ты едешь в Вильно один! Я знаю, – начала она живей, – что, будучи уже коронованным королём и великим князем, ты хочешь приказывать и показать, что сможешь поднять скипетр и державу. А стало быть, поздравляю.
Она поклонилась сыну.
– Что касается королевы, – сказала она, – будьте спокойны. Она поедет с нами, ей всего будет хватать. По правде говоря, её и наш двор мы должны будем уменьшить, но бездельников всё равно останется достаточно.
Королева сделала гримасу, глядя на сына, в лице которого она хотела разглядеть впечатление, какое произвела на него эта неожиданная новость.
Лицо Сигизмунда Августа даже в его молодости, заранее лишённой иллюзий, нелегко было прочитать. Оно всегда хранило серьёзность и хладнокровие, свойственные своему сану. Но мать легко угадывала самые лёгкие оттенки лица сына. Внимательно смотрела на него, надеясь найти волнение радости, а заметила, а скорее, угадала некоторое замешательство и озабоченность.
Её это удивило.
– Как же? – подхватила она всё ещё в этом тоне. – Ваше королевское величество это не радует? Король-отец долго этому сопротивлялся; наконец у тебя то, что ты сам хотел и другие для тебя желали.
Август стоял будто задумчивый.
– Я благодарен отцу за доверие, – сказал он, – я охотно еду в Литву, но боюсь, не пробужу ли в литвинах на первом шаге больше жалости, чем радости. Вы, моя милостивая мать, знаете это лучше, чем кто-либо, как скудно я был и есть оснащён. Не имею ни подходящего двора, ни людей, ни запасов, ни казны, которая нужна правителю. Должен ли я начать правление с того, что буду протягивать руку к своим подданным, чтобы они мне дали помощь?
Бона казалась приготовленной к этому вопросу, улыбка не сходила с её губ, а выражение триумфа всё отчётливей рисовалось на сияющем лице.
– Ты забываешь, что у тебя есть любящая мать, всегда готовая на жертвы. Я сразу была уверена, что Бонер, особенно, когда узнает, что Елизавета с вами не едет, дать тебе всё необходимое для поездки не захочет, как следует. Но для чего же старая итальянская княгиня, которая принесла с собой приданое в золоте и что-то могла собрать для детей?
Август стоял, опустив глаза, как будто ему было стыдно. Мать нежно положила руку ему на плечо.
– Езжай, – сказала она. – У Бранкаччо уже есть мой приказ. Я даю тебе на это путешествие пятнадцать тысяч, а поскольку ты должен выступить, а в Вильне, наверное, ни одной серебряной миски не найдёшь, и у тебя их немного, чтобы взять отсюда, а жена также не может тебе ничего дать, я приказала выдать из сокровищницы полсотни серебряных кубков и мисок, положила цепи.
Август покорно поцеловал ей руку, поблагодарил; но ни этот подарок, ни новость не сделали его таким счастливым, как, возможно, Бона ожидала.
Она неправильно поняла холод, какой в нём объявился; ей в голову пришло, что расставание с Дземмой могло быть причиной грусти. Многозначительно, всё с той же ироничной улыбкой она прибавила:
– Что касается общества, какое возьмёшь с собой в дорогу, я также об этом подумаю… будь спокоен. Я хорошо понимаю, что с многими особами, к которым ты привык, тебе будет тяжело расставаться. Я постараюсь, чтобы тебе в Вильне всего и всех хватало. Но мы должны быть осторожными. Люди меня очерняют за мою любовь к ребёнку, выдумывают клевету. Мы найдём средства, чтобы те, кто с тобой не поедут, могли поехать за тобой. Понимаешь меня? Нужно только придать этому какую-нибудь видимость, чтобы в этом снова против тебя и меня приятели Елизаветы не нашли оружия. А! Дорогой Марсупин! У него хорошее зрение… глаза кота и кошачьи когти… Негодяй! Наглец!
Одно напоминание о Марсупине уже привело её в гнев. Лицо нахмурилось, губы затряслись. Чтобы успокоиться, она прошлась пару раз по комнате. Август стоял, точно ему надо было ещё привыкнуть к этому новому распоряжению, задумчивый.
Бона с ласками приблизилась к нему.
– Я сделала для тебя всё, что только могла, – сказала она. – Мне это немало стоило у твоего отца, потому что старик чем больше теряет сил, тем упрямее, а ксендз Самуэль больше над ним не властен. То, что бы мне принадлежало после стольких лет совместной жизни, вырывают из моих рук приспешники. Мне не раз пришлось заливать это слезами… я теряю сердце, доверие, веру, когда их мне больше всего нужно. Не печалься, прошу; видишь, что всё складывается, если не для меня, то для тебя, самым лучшим образом. Я знаю, что и теперь будут на меня кричать, что я вас с Елизаветой разделяю… но ехать обоим было невозможно.
По-прежнему молчавший Август
