На другой день слух о том, что ак-патша сердечно отнесся к просьбе иомудов, пообещал помочь хлебом и товарами, разнесся по острову. Хлеб делает человека сытым, надежда — поднимает настроение. Ожили кибитки. Взбодрились люди: голодно, но весело...
На подворье Булата тоже оживленно. Женщины, дети — у тамдыров. Мужчины в сторонке. Нязик-эдже и Тувак расположились в кибитке, возле сундука. Молодая ханша достала свое рукоделие, сокрушенно вздохнула:
— А о Кейик-эдже я и не подумала. И ты, тетя, не вспомнила, не подсказала мне.
— Ничего, Тувак-джан, было бы что подарить ему, а о ней не надо беспокоиться. Тебе не с Кейик жить, а с Киятом. О нем и заботься. А уж он о тебе позаботится. Люди говорят, столько разных вещей дорогих привез — глаза разбегаются.
Тувак повертела в руках недовязанные джорапы (Джорапы — шерстяные носки), удрученно покачала головой.
— Ох, о них я совсем забыла. Как же быть, а? Ведь он мне наказывал, когда, уезжал; «Свяжи теплые джорапы».
— Ай, это не беда... Давай сюда. Старую кырнак посадим, всю ночь будет вязать, утром готовы будут. — Нязик-эдже выхватила у Тувак недовязанные шерстяные носки и вышла из юрты. Тотчас она вернулась, сказала: — Если еще чего недоделала, то говори, завтра поздно будет.
— Вроде все, тетя... Боязно только... Отвыкла я от него... Да и не привыкну, можно сказать.
— Привыкнешь, — хохотнула Нязик-эдже. — Еще как привыкнешь. Будешь ходить лебедем, голову влево-вправо не повернешь, своих не будешь замечать. Ты уж меня-то не забывай, Тувак-джан... Сколько я тебе добра сделала. Главное — хана усмири, чтобы со мной по-хорошему говорил. А то тогда чуть было не выгнал, как я к тебе пришла...
— Да никогда я тебя не забуду, Нязик-эдже, — повеселела Тувак. — Я ухожу, а сама боюсь — ты обо мне забудешь...
Долго, до самой ночи разговаривали женщины. А на дворе еще дольше не утихали веселые голоса. Добрый джин поселился на подворье Булата и во всех других кибитках.
С утра снова веселая возня у тамдыра, Нязик-эдже чуть свет замесила тесто на бараньем сале, принялась печь катламу и челпеки (Катлама, челпех — слоеные, сдобные лепешки
). Вечером Тувак соберет всех женщин, сделает прощальное угощение.
Нязик пекла лепешки, а Тувак примеряла кетени, чувяки, прикалывала гульяку и надевала монисто из тяжелых серебряных риалов.
То радость, то тоска охватывали сердце молодой ханши. Радовалась тому, что полновластной хозяйкой войдет в кибитку Кията. Тосковала, вспомнив, что ему под шестьдесят. Борода седая, морщины вокруг глаз. Где-то глубоко в сознании вспыхивала мысль о Кеймире, но тут же тухла, и только сладкая грусть разливалась по сердцу...
На заходе солнца собрались к Тувак старые и молодые женщины. Сидели кружком на ковре, угощались домашним печеньем, пили чай с кишмишом и желали счастья и радостей ханше. Разошлись поздно, а утром опять сошлись: сели в киржим вместе с Тувак и поплыли к кочевью Кият-хана.
Высадились против кибиток. Ребятишки бросились навстречу женщинам, крик радостный подняли. А взрослые будто ничего и не знали, что Тувак в этот день с кайтармы вернется: никто даже не вышел встретить ее. И Кият понял: старшая жена уже настраивает людей против Тувак. Он сидел в этот час с Таган-Ниявом на паласе возле юрты. Увидев киржим с женщинами, встал, позвал Маму-карры и велел ей встретить гостей как подобает.
Тувак с Нязик-эдже, а за ними несколько женщин тихонько прошли между кибиток, здороваясь со всеми, кто встречался на пути, и скрылись в Киятовой юрте. Сам хан даже не подал вида, что обрадован. Как вел он разговор с Таган-Ниязом — спокойно и рассудительно, так и продолжал. А потом и вовсе — сели на коней и поехали в другой конец острова.
Вернулся Кият в сумерках. В белой кибитке горела нефтакыловая свеча. Тувак сидела посреди ковра. Возле нее суетилась Мама-карры, расчесывала длинные черные волосы молодой ханше. Увидев вошедшего Кията, старуха вскрикнула, а Тувак поднялась и застыла в оцепенении. Кият покосился на служанку, та вышла.
— Ну что, Тувак-ханым, — спросил он с улыбкой.— Не забыла меня, пока я ездил по всему свету?
— Нет, мой хан, не забыла... Помнила всегда... Вот и джорапы...— Тувак метнулась к сундуку и достала длинные шерстяные носки. Подав их мужу, еще поспешнее достала шелковый халат.
— Спасибо, Тувак-джан, спасибо тебе, — ласково заговорил Кият, поймал жену за руку и притянул к себе. Он почувствовал как молода она. Веяло от нее здоровьем, и сам он ощутил, как прилили к нему силы. Зашептал прерывающимся голосом: — Принцесса моя, царевна, самая достойная...
— Ох, Кият-ага... не надо так, — слабо сопротивлялась Тувак. И он, еще больше тронутый женской робостью, вдруг выпустил ее и торопливо сказал: — Открой, Тувак-джан, вон тот сундучок... Открой, не стесняйся...
Тувак приподняла крышку и от удивления вскрикнула. В сундучке засверкали ожерелья, нагрудные украшения, браслеты, золотые ложечки. Тувак с растерянным видом смотрела на богатство, и по лицу ее разлилась бледность. Думала, разглядывая драгоценности: «Правду сказала Нязик-эдже, что счастье разное бывает».
Из другого сундучка Кият сам достал голубое кетени, сафьяновые туфли, атласные шаровары и опять увидел на лице жены восторг и удивление. Видя, однако, что Тувак может любоваться украшениями и нарядами до утра, сказал чуть строже:
— Стели постель, Тувак-джан... Потом все рассмотришь... — И вышел во двор.
Когда он вернулся, в кибитке было темно. Затаившаяся в постели Тувак прерывисто дышала. Он быстро снял с себя одежду, опустился на колени и коснулся ее лица...
— Вай, какие холодные руки! — вскрикнула она, отведя его руки и сжимая пальцы.
— Согрей, моя ханым, согрей, — зашептал он, укладываясь рядом.
На рассвете где-то в отдалении загремели ружейные выстрелы. Сначала один, потом сразу несколько подряд — один за другим. Кият испуганно вскочил с постели, надевай в потемках сапоги и халат. Тувак с головой закрылась одеялом. В соседних юртах тоже проснулись и забегали по двору. Выскочив, Кият столкнулся с Таган-Ния-зом. Тот седлал коня, торопливо выговаривал:
— Хивинцы, хан... Добрались все-таки... Откуда только киржимы взяли?
Кият тоже бросился к своему скакуну, закричал тревожно:
— Эй, люди! Не спите, вставайте скорей да берите оружие! Враг наседает!
Через минуту Кият, Таган-Нияз, слуги — Атеке, Абдулла, еще несколько батраков — все на конях неслись к восточной окраине острова, откуда доносилась стрельба. Туда же скакали всадники от кочевий Булат-хана и муллы Каиба. Вскоре вдалеке, у самой воды, Кият увидел кибитки. Возле них суетился народ. Подскакав, Кият осадил скакуна, ища взглядом, кто свой, а кто — враг. Но так и не понял, что тут творится. Закричал властно:
— Эй, люди, что тут происходит, почему крик и пальба?! Кто вас потревожил?!
— Никто нас не тронул, хан! — весело отозвался Смельчак. — Шум и стрельба оттого, что у пальвана сын родился! Слезай, хан, с коня, поздравь Кеймира! — И Смельчак, схватив Киятова коня под уздцы, стал настойчиво требовать, чтобы хан слез с лошади и подошел к пальвану.
Кият от неожиданности растерялся: как истукан сидел в седле и не мог сказать ни «да», ни «нет». Точно так же выглядели Булат-хан со своими людьми и мулла Каиб. Мчались сломя голову в бой, а попали на той к батраку, которого остерегались. Был бы он бай или ишан — другое дело, а то бедняк голоштанный. Кият ерзал в седле и чувствовал, как пропадает его ханское величие и превращается он в простолюдина. Такое же переживали к другие старшины. Но делать было нечего: не скажешь батраку — «извини, ошибся, думал, война». Раз уж приехал на той, то поздравить надо. И Кият, пересилив себя, слез с лошади. Булат и мулла Каиб тоже последовали его примеру. Вместе они подошли к юрте, где в окружении бедняков стоял Кеймир и широкой улыбкой встречал гостей. Кият протиснулся сквозь толпу, сказал с достоинством:
— Сын, значит? Поздравляю, пальван... — И он, достав из кушака несколько серебряных рублей, бросил их в деревянную чашку, с которой бегал туда-сюда подросток, младший брат Меджида. Булат и другие баи пожертвовали по два риала.
— Спасибо, Кият-ага... Спасибо, Булат-ага, — вежливо, но с достоинством отвечал Кеймир, принимая подарки. — Прошу разделить со мной мою радость!
Кият опять не высказал ни «да», ни «нет». И другие промолчали. Тут же они покинули стойбище Кеймира, выехав на дорогу. Оставшись один на один с Булатом, Кият спросил:
— Откуда у пальвана столько добра? Котлы, вижу, ставят, чуреки пекут. Людей собралось немало...
Булат-хан сухо засмеялся, ответил:
— Мука моя, а рис пальван из Кара-Су привез. У него связи с персами налажены. Жена-то его, говорят, дочь, Гамза-хана ноукентского. Наверное, хан дал рис, чтобы хороший той справили.
Кият насупился:
