Однако молву не переломить: все остались в убеждении, что договор, записанный рунами, пусть даже и моравскими, имеет особую колдовскую силу по сравнению со словесным. А это усилит проклятие нарушителям – сверх того, что обрушат на них Перун, Велес и Христос, которых в те давние дни призывали в свидетели договора.
Однажды к Предславу отправилось целое посольство.
Возглавляли его Руалд и Стемир, двое последних живых участника легендарного похода, не считая неходячего Лидульва. Остальные были молодые – из всех киевских дружин, многие торговые гости, кто не прочь был «купить товар без денег», как варяги это называют.
– Желаем мы видеть договор греческий, что ты хранишь, – сказал хозяину Стемир. – Все люди киевские знать хотят, пора ли нам лодьи снаряжать за добычей и славой или погодить, чтобы гнев богов не навлечь на себя, как на нарушителей клятвы.
– А князь дал вам соизволение видеть договор? – Предслав сурово взглянул на них.
– Дал соизволение. Мы с Руалдом и Острягой к нему ходили.
Зять Предслава, Острогляд, важно кивнул.
Он был примерно ровесником договора и считал, что давным-давно дозрел до повторения подвигов своего отца, воеводы Боживека.
– Славы и добычи желаете? – Предслав вздохнул. – Ну, что же…
Он достал из кошеля железную палочку с колечком – ключ от замка, тогда еще довольно большой редкости в Киеве. Вставил ключ в отверстие железного коробка на большой укладке, нажал, снял замок, откинул крышку и вынул ларец, отделанный полосками блестящей меди и слоновой кости. Открыл его и достал свернутый трубкой желтоватый кожаный лист.
Гости стояли в почтительном молчании, чинно сложив руки на рукоятях своих дорогих рейнских мечей, будто перед ними творится священнодействие.
Так оно и было: этот договор был все равно что тот белый камень из сказаний, запирающий все водные источники земли. Заключенные в нем чары запирали дорогу за добычей и славой под угрозой гнева всех богов. Но как только выйдет срок, когда чары утратят силу и запоры падут, распахнутся ворота, за которыми сияет Золотое царство – где даже деревья драгоценны и, отломив веточку, можно стать богатым на всю жизнь.
Мечи ратников зудели в ножнах, неистово требуя крови врага.
Прожив всю жизнь среди этих людей, князь Предслав все это понимал.
Руки его, держащие пергаментную трубку, немного дрожали. Зная, что такие мысли не пристали христианину, Предслав не мог отделаться от ощущения, что он, будто заклинатель бесов, сжимает в руках средство сдерживать злых духов, готовых наброситься на христианскую страну, дабы подвергнуть ее гибели и разорению.
Но действие чар не вечно.
Минет тридцатилетний срок – и оружие рассыпется в его ладони прахом…
Он развернул кожаный лист, уложил на столе, бережно расправил, наклонился над ним и бросил суровый взгляд на гостей.
– Слушайте, что говорил Вещий, князь наш…
И они, эти суровые люди, способные ходить по колено в крови, слушали, затаив дыхание, как дети.
Простой лист телячьей кожи донес до них живую речь давно покойного вождя. Не всякий кудесник может заставить говорить мертвого, и на Предслава они смотрели, как на величайшего заклинателя кудов.
– Наша светлость, – читал он, – превыше всего желая в Боге укрепить и удостоверить дружбу, – Предслав снова поднял глаза на слушателей, будто намереваясь подчеркнуть эти слова, – существовавшую постоянно между христианами и русскими, рассудили по справедливости, не только на словах, но и на письме, и клятвою твердою, клянясь оружием своим, утвердить такую дружбу и удостоверить ее по вере и по закону нашему…
Но нет, напрасно он надеется достучаться до этих сердец, которые кузнецы их судьбы выковали из самого прочного железа!
«Помиримся с вами и станем любить друг друга от всей души и по всей доброй воле», – обещали они тогда, клялись «в будущие годы и навсегда» хранить «непревратную и неизменную дружбу».
Но дружба, клятва, мир, закон – все эти слова значимы для них только на тот тридцатилетний срок, что нужен для смены поколений. Они клялись своим оружием и лишили его силы на срок клятвы.
Но следующее поколение боги считают от нее свободным.
Едва выйдет срок – мечи воспрянут, а дружба умолкнет. Потому что невозможна дружба язычников и христиан, в которых они видят лишь добычу.
– …И это написание дали царям вашим на утверждение, чтобы договор этот стал основой утверждения и удостоверения существующего между нами мира. Месяца сентября второго, индикта пятнадцатого, в год от сотворения мира шесть тысяч четыреста двадцатый…
Предслав закончил. В избе повисло молчание.
Прозвучавшая дата никому ничего не сказала.
– Так это… когда было? – наконец спросил Стемир.
– Двадцать семь лет назад.
Предслава огорчало, что опасный срок близится. Но он, как и князь Олег, знал, что три года в запасе еще есть, поэтому и согласился показать договор.
– А я что говорю! – Острогляд толкнул соратника в плечо. – Не обсчитался я, мне двадцать семь, а я в тот год как раз родился, как вы ездили.
Гости переглядывались с разочарованным видом.
Острогляд был чем-то вроде знамени грядущего похода: многие знали, что он родился в тот самый год, а значит, срок выйдет, как ему сравняется тридцать и он достигнет полного расцвета сил. Но сам его возраст вычислялся старшими родственницами через длинную цепь памятных вех: «За двадцать лет до того князь Олег в Киев пришел…» – «Нет, двадцати еще не было! Шел пятый год, как помер дед Докука, а в тот год Волошке было семь, я помню, а он родился только на третий год после свадьбы…» – «Да ладно, на третий! На второй! Ты, мать, память пропряла всю!»
И на княжьих пирах дружина все чаще заговаривала о будущем походе.
Но князь Олег не поддерживал эти разговоры.
– Вещий, а также под рукой его бывшие светлые князья и великие бояре заключили мир с греками навечно! – напомнил он. Отец еще в детстве выучил его читать «моравские руны», и он всегда мог убедиться в этом собственными глазами. – Ваши отцы клялись на своем оружии не нарушать мира никогда.
– Отцы и не нарушили! – отвечали ему. – Да отцовы веки вышли, новые грядут. А мы, сыновья, клятв грекам не давали!
– Но отцы клялись Перуном и Велесом! Боги наши бессмертны, и для них тридцать лет…
– Боги простят! Уж богов своих мы долей в добыче не обидим. Будут им и «божьи сорочки» из паволок багряных, чаши золотые и быки тучные, а пожелают – девы и отроки молодые! Ждут от нас боги даров дорогих, а за то пошлют нам великие милости, земле плодородия, потомства и скота умножение!
И все кричали, стучали по столу черенками ножей, чашами и питейными рогами. Боги толкали их в поход на богатые греческие земли. Боги, которые тем больше обещали дать, чем больше им приносили земных даров.
Иной раз Олег задумывался: а есть ли вообще какие-то боги у этих людей, что сидели за длинными столами в гриднице Вещего?
Вон Сигге Сакс – приятный с виду человек с добрыми глазами. Когда в последний раз ходили на деревлян, он со своей дружиной сжег два или три городка со всеми жителями и добром – ему было весело, и плевать на добычу!
Дружины привлекают таких людей со всего света: что в мирной жизни преступление, чреватое в лучшем случае изгнанием, в походе, – великий подвиг, обеспечивающий почетное место на пирах. И едва человек выйдет из-под власти рода, держащего в крепкой узде обычая и порядка, на волю порой вырываются такие чудовища, каким место, казалось бы, лишь в самых древних старинных сказаниях. И не верится, что в наш устроенный век такое возможно.
Рядом с Саксом притулились купцы: Гудила Скрипун и жид Саврила Булартай, из волжских булгар родом. Оба – с масляными глазами и беспокойными улыбками. Они из тех, что вечно вьются рядом с людьми вроде Сигге, скупая у них по дешевке пленников, скот, полотно, зерно из захваченных припасов. Одному их товарищу прошлой осенью на пиру у Свенгельда выпустили кишки – наутро, протрезвев, никто не помнил почему и за что.
«Не дрожи, прорвемся!» – хлопает Гудилу по плечу в пьяном дружелюбии Требимир Кровавый Глаз. И Гудила всем видом изображает: мужики, я с вами, я весь ваш, только мне страшно…
– Да мы… Да я… – ревет где-то в том конце Руалд. – Что эти греки! Я Рагнара Лодброка видел… маленьким!
Какой толк рассказывать им о непревратной дружбе и доброй воле?
Их души должны переродиться, чтобы они стали способны применить добрые чувства не только к своим соратникам, но и ко всем людям.
Это могла бы сделать Христова вера… но этот путь они отрезают себе, убивая христиан и разоряя храмы.
Они не преступят клятвы, данной на оружии, с именами своих богов.
