В ногах у Мстиславского тлеет горшок с угольями, однако какое от него тепло? Князь ворот поднял, ноги в меховую полость укутал.
Мстиславский не торопился, двигался медленно. В душе теплилась надежда, авось воеводы Басманов и Дмитрий Шуйский без него с вором управятся.
Дозорные донесли, Отрепьев лагерь под Новгород-Северском покинул, навстречу Мстиславскому выступил.
Ночью басмановский стрелец добрался до Мстиславского. Уведомлял боярин Петр, что у самозванца воинство не ахти какое: казаков тысяч пятнадцать да три тысячи шляхтичей, а посему пусть князь не мешкает, нападает на вора, а он, Басманов, поможет, нанесет удар по нему с тыла.
Мстиславский письмо воеводы оставил без ответа.
В тот же день гонец Мстиславского поскакал в Брянск, к воеводе Дмитрию Шуйскому. Писал князь, чтобы воевода с полками шел к нему на подмогу, и уж сообща они самозванцу место укажут.
Топтались годуновские воеводы без дела, а Отрепьев не ждал полков воеводы Дмитрия Шуйского. Хоть и было его войско малочисленней, чем у Мстиславского, первым начал бой. Напал, когда разыгравшаяся метель понесла снег на годуновское войско. Кинул Лжедимитрий казаков на крылья стрелецких приказов, а сам с панами ударил по центру, где стоял с большим полком князь Мстиславский.
Пищальники и выпалить не успели, как с гиком и свистом налетели казаки. Попятились стрельцы. Подвели Мстиславскому коня, помогли взгромоздиться в седло. Подал князь команду огневому наряду, но куда палить? Перемешались ратники: где свои, где чужие? Послал Мстиславский на подмогу стрельцам конных дворян, но тут княжеский заслон прорвали шляхтичи. Ретивый шляхтич на ходу достал копьем князя Мстиславского, шуба спасла. Врубились шляхтичи, потеснили стрельцов. К Мстиславскому дворяне подоспели, не дали с коня упасть. Только и сказал князь, чтоб отводили войско к Добрыничам.
Не стал Отрепьев преследовать годуновские полки, побоялся удара Басманова в спину.
* * *
Только под Добрыничами задержали воеводы отступавшие полки. Князь Мстиславский всю неудачу у Новгород-Северска валил на свою рану, однако гнева царского ждал.
Добрыничи городишко махонький, земляной вал с бревенчатыми крепостными стенами, а от них в беспорядке разбегаются избы горожан. У воеводы хоромы рубленые и чуть получше домишек посадского люда. Князю Мстиславскому воевода отвел самую просторную и чистую горницу.
Старая воеводша, из рода боярского, но не именитого, самолично за князем ухаживала, к ране травы разные прикладывала. В неделю затянуло, поднялся князь.
Минул декабрь, январю начало. Томились стрельцы, роптали. В Москве и посадах каждого дело дожидалось: одних лавочки торговые, иных промысел мастеровой. Стрелецкого жалованья недоставало семью прокормить, да и его не всегда выдавали исправно.
Воеводы полковые стрельцам сулили: «Побьем самозванца, государь всех щедро одарит».
Узнав о битве, Борис опечалился, нарядил к князю Мстиславскому боярина Вельяминова-Зернова с дворянами Гаврилом Пушкиным и Наумом Плещеевым, а с ними медика и аптекаря.
От самой Москвы не задерживались в пути гонцы. Смотрители на постоялых дворах закладывали в колымаги лучших коней, наряжали лихих ямщиков.
На исходе Рождества подкатила боярская колымага к воеводскому подворью. Стрельцы мигом ворота распахнули, помогли боярину выбраться. Вельяминов-Зернов с дворянами в сенях шубы скинули, вошли в горницу. Князь Мстиславский государевым людям навстречу поднялся. На душе тревожно, с чем чашник Вельяминов-Зернов прибыл?
Боярин и дворяне князю поклонились. Вельяминов-Зернов промолвил:
— Государь о твоем здоровье велел справиться.
У Мстиславского сердце дрогнуло от радости. Значит, государь не гневается. Гонцы-то с царской милостью приехали. Ответил:
— Государю моему великому князю Борису Федоровичу и сыну его князю Федору Борисовичу служу, покуда сила есть, и раны от злодея принял в честь царскую.
— Государь тебя, князь Федор Иванович, за твою службу честную и кровь пролитую благодарит. И всему войску такоже милость царская — жалованье двойное. А еще государь Борис Федорович велел тебе, князь, на самозванца покуда не ходить, а дожидаться из Москвы подмоги.
* * *
В Тронной палате Борис с дьяком Онцифером. Намедни государь с боярами думу отсидел, решали, как дале жить и надобно ли на самозванца новое войско созывать. А коли такая потребность есть, то из кого?
Князь Голицын противился, кричал больше всех, что бояре в голодные лета обезлюдели и кого на войну с вором посылать, не ведает. Ершился и князь Черкасский. Этому и монастырь впрок не пошел. Благо патриарх помог, поддержал царя. За Иовом и другие бояре потянулись.
Теперь Борис диктовал дьяку приговор. Онцифер суховат, остронос, у веревочного пояска медная чернильница привязана. Обмакнет дьяк перо и чиркает по пергаменту. Когда же перо начинало писать плохо, дьяк чистил его о редкие волосенки на голове.
Борис диктует негромко:
— «…войско же наше оскудело. Одни, вором прельщенные, передались ему, многие казаки, позабыв крестное целование, изменили…»
Государь поднялся, сошел с помоста. У застекленного цветными стекольцами оконца остановился, повел пальцем по раме, молчал долго, потом повернулся к дьяку, сказал:
— Пиши! «…Многие люди, имея поместья и отчины, службы не служат ни сами, ни дети их, ни холопы…»
Скрипит перо в руке Онцифера. Отвлекся на минуту Борис, и мысли на иное перескочили. Сын Федор как-то попрекнул его: «Ты-де князя Мстиславского не наказал за то, что, войско покинув, побежал от самозванца, а еще и одарил! К чему? Уж кого милуешь и по заслугам, так это боярина Петра Федоровича Басманова. Он не отдал Отрепьеву Новгород-Северска и все воровское войско задержал».
На что Борис ему ответил: «Правду, сын, говоришь. Князь Мстиславский опалы достоин. Но времена нынче страшные, особливо для нас, Годуновых. Покуда сидим мы на царстве непрочно, не хочу злить князей и бояр, тем паче стрельцов. Все они наша опора в лихую годину. Время же, сам видишь, какое смутное».
Гедунов вернулся на помост. Взглянув из-под нависших бровей на дьяка, спросил:
— Все ли успел записать? Так, продолжай.
Откашлялся в кулак, вытер ладонью губы, заговорил:
— «Мы, царь и великий князь Борис Федорович и сын его, князь Федор Борисович, повелели, чтобы все патриаршие, митрополичьи, архиепископские и монастырские слуги, сколько ни есть их годных, собирались оружно и при запасах полками…»
Потер лоб, добавил:
— «А рать новую поручить князьям Василию Ивановичу Шуйскому да Василию Васильевичу Голицыну. И им не медлить, поспешать на вора и самозванца».
Усмехнулся, подумав: «Не возрадуются они такой чести. Но ежли самозванец порожден тем боярством, кое на меня куксится, то Шуйский с Голицыным знали о том. Пущай за то и расхлебываются».
* * *
Из долгого двухлетнего странствия купец Витт возвратился не один. Вместе с Францем добрались до Москвы два торговых человека из Гамбурга. Одного звали Гюнтером, другого Зейделем. Оба немца рыжие, молчаливые.
Гости везли на Русь товары, но Витт догадывался: Гюнтер и Зейдель посланы в Москву ганзейскими старшинами и при случае будут искать встречи с царем Борисом. А о чем поведут они речь с государем московитов, Франц не представлял, да и не хотел этого знать.
Всю дорогу Витт сторонился ганзейских гостей, не вдавался с ними в разговоры. В Москве Гюнтер и Зейдель отправились в гостиный двор, где обычно останавливались торговые гости из Ганзы, а Витт поспешил к себе в Немецкую слободу. День клонился к вечеру, а Францу еще предстояло побывать у князя Голицына. За подкладкой теплого купеческого кафтана лежало ответное письмо канцлера Сапеги князю Василию Голицыну.
Отощал, похудел Витт, но о том ли ему жалеть? В опасном пути уцелел, хорошо. Торг вел удачно, ко всему щедро перепало ему золотых и серебряных монет за тайные письма, что привез в Литву и обратно.
Князь Голицын, однако, к письму канцлера Сапеги особой радости не выразил и купца Витта встретил холодно. Холопа, зажигавшего свечи, прогнал из горницы и, едва тот очутился за порогом, развернул пергаментный лист. Писал литовский канцлер: «…и твою просьбу, князь Василий, и просьбу иных бояр, какие Годуновым недовольны, король Сигизмунд и я исполнили. Человека, вами к нам посланного, мы приняли и поддержали. А вам, бояре, после Годунова нам в Смоленске и прочих землях не перечить, памятуя нашу вам помощь…»
«Предерзко написал литвин, — сказал сам себе Голицын и тут же решил: — А иного и ожидать нельзя было. Шляхта того и поплелась за Отрепьевым, что на русские земли зарится. Ну да нам бы Бориску свалить».
Взор князя Василия вдруг остановился на немце. Брови поднялись недоуменно.
