Кешка поглядывал на хозяйку. Та сидела такая вся как заварной чайник, нахлобученный сверху баней, лоскутной прихваткой; в трёх платках и в крытой плюшем ватной кацавейке, хотя в вагоне было жарко, накурено, не проветривали; и лузгала тыквенные семечки – шелуха накапливалась у ней на подбородке и отваливалась, когда накапливалось уже с кулак. Тогда хозяйка сбрасывала шелуху на грудь, на кацавейку, с кацавейки на юбку, потом на пол и ногой в катанке зашаркивала шелуху под полку. И молчала. И зыркала. По тому, как она зыркала и как молчала, Кешка понял: хозяйка баба-сволочь. И ему стало жаль «младшего братуху», он был на его стороне и даже стал переживать, чтобы семья «братухи» поскорее перебралась жить к нему на копи. «Сам» был своей половине под стать.
– Вы, значится, ваше благородие, наших напитков ить наверняка пить не буите, вы ить благородные напитки пиёте, поскоку кавалер? А мы, значить, из картопли гоним, значить, сивуху, чистой воды, сучёк по-нашему прозывается! Значить, не буите?!
После этих слов каждый раз, не дождавшись ответа, «сам» доставал из мешка тёмную бутылочку из-под городского пива, зубами «вынал» тряпочную пробку, хозяйка лупила для него на закуску калёное яйцо, «сам» наливал в гранёный стакашек, который держал в кармане кожуха, всё это они делали, прикрываясь рукавами, и он выпивал. А ещё хозяйка подставляла ему ладошку с чутком соли, и «сам» тыкал яйцом, потом хозяйка убирала руку куда-то за спину, и в ладошке уже не оказывалось соли, только она начинала тереть ладошку об коленку.
Соседи напротив мешали Кешке, он слушал их и смотрел в окно. А «сам», не прекращая, гуторил про всё: про германца, которому надобно навалять по первое число, тем паче ежли он произошёл от «облезяны», про губернатора-заступника, про кровопийц акцизных, про лесного объездчика, тому доставалось больше всех, про картошку, про пудового налима, про худую жилку, на которую этого налима не «вытащышь», про сети, гниющие, «ежли без просушки…».
«А это как – без просушки?» – смотрел в окно, слушал и думал про себя Кешка, а в глазах перед ним представала Марья…
Шевелился сидевший рядом сосед. Как только «сам» доставал бутылочку, а хозяйка начинала лупить яйцо и «вынала» соль, сосед закручивал самосад и курил. Дым от самосада несколько перебивал запах сивухи и как-то сдабривал атмосферу. Иногда, когда «сам» начинал особенно выругивать лесного объездчика, сосед толкал Кешку локтем и хмыкал. Сосед был верзила, ночью он сел на станции Нижнеудинск и с самого утра, проснувшись, ухмылялся на соседей напротив, которых в ухо Кешке называл кержаками.
В Черемхове «сам» и хозяйка сошли, они долго кланялись «их благородию», хозяйка недобро зыркала на слесаря, верзила оказался слесарем из Иркутского паровозного депо, и они пятились со словами: «Бог в помощь! Бог вам в помощь!»
Слесарь представился Петром Петровичем Егорычевым и говорил про них:
– Кержаки! С западу приехали, переселенцы, цельными сёлами! Оне все такия! Дуля в кармане! Тока, видать, братуха у «самого»-то – выродок, потому и ушёл на копи… Што ль, не выдержал карахтера. Теперя буит наш брат – рабочий!
Петрович, как он приказал себя звать, был важный, про таких драгуны говаривали: «На пьяной козе не объедешь!»
При упоминании дули в кармане Кешка чуть не рассмеялся, вспомнив соль, которую хозяйка-кержачка и вправду, что ли, прятала в кармане, только карман-то у ней был на спине или как?
К Иннокентию Петрович обращался – «служивый».
– Ну как, служивый? Што на войне? Каково?
Кешке не хотелось отвечать, в своих мыслях он был где-то на середине между Иркутском и своей Листвянкой, и ещё надо было – всё-таки он склонился к завету отца Иллариона – купить Марье гостинца… а вдруг всё, что его пугало, окажется неправдой? Но молчать было тоже нельзя, не по обычаю.
– Я эта, чё интересуюсь! – говорил Петрович и мял странную в его руках огромную чёрную казачью папаху. – Скока войне ишо длиться? Скока она ишо людей повыгребет?
Кешка не мог ответить на этот вопрос.
– Не наша это война, а инпериалистическая! – продолжал Петрович.
Кешка испугался: «Агитация!»
– Одначе скока ей ни длиться, а всё едино – конец! – наседал Петрович. – И што тогда?
Кешка не знал, что сказать, только в его душе стало подниматься негодование.
– А што, мы тогда зря погибаем? – тихо спросил он.
– А как ты, служивый, думаешь? Не зря? Тады ответь мне, за кого вы погибаете?
– За Расею! – ответил Кешка, ему стало обидно и захотелось дать слесарю в морду, но это тоже было не по обычаю, и скоро уже вот-вот Иркутск. – За царя!
– За царя аль за царицу? – Петрович ухмылялся так же, как на только что сошедших соседей-кержаков. Он пересел на их место и сейчас находился прямо против Кешки. Тут Кешка вспомнил взрыв под Осовцом и оторванную половину задницы казака, как его звали-то, Кешка запамятовал. «Минька, што ли?» Кешка заволновался, Петрович это увидел.
– Серый ты, Иннокентий, как есть серый, и погнали тебя царь с царицею на убой…
«И до тебя очередь дойдёт, – мелькнуло в голове у Иннокентия, – и попадёшь ты ко мне в эскадрон, а лучше к Жамину!» – и Кешка вспомнил Жамина на Тверском вокзале при револьвере и в солнцем сверкающих сапогах.
– Серым оно, конечно, проще, одначе война кончится, и тогда всё встанет на свои места, а ты ежли в живых останешься, не упусти случай, а найди возможность и разыщи меня, Петровича, в депо, мы тебя на путь истинный наставим, не дадим пропасть!
При этих словах Кешка загорелся и сжал кулак вмазать Петровичу по роже, но по коридору шли пассажиры на выход, среди них несколько товарищей слесаря, тот поднялся и стал нахлобучивать папаху.
– Прощай, служивый, и про мои слова не забудь! Будь здоров!
Кешка от невозможности побить нахального слесаря уставился в окно, в этот момент поезд дрогнул и остановился. За окном справа был Иркутский вокзал.
Иннокентий понял, что он бесповоротно прибыл, и сколько коня в морду ни толкай, а дальше стенки денника он назад не ступит!
Иннокентий явился к иркутскому губернскому воинскому начальнику и получил нагоняй за то, что не смог представить всех железнодорожных билетов от самого Полоцка. Начальник кричал, что его не интересует, на чём добирался вахмистр, и стучал кулаком по столу, что вместо отпуска он посадит Иннокентия Четвертакова под арест, и Кешка с трудом умалчивал, что он этого хочет больше всего на свете. Потом начальник утих, стал улыбаться, вышел из-за стола и пожал Иннокентию руку и сказал, что поздравляет его с «очередным Георгием», но вот, мол, беда, бумаги шлют-то, шлют, а медали – нет! Но, может быть, на обратном пути будет и медаль, и тогда начальник всенепременно её вручит герою-земляку. На проездном документе начальник поставил печать, написал дату: «21 октября 1915 года» и расписался, очень красиво, со множеством завитушек, от этих завитушек и от самого начальника благоухало, просто дышало одеколонами. После этого начальник отпустил и велел на обратном пути зайти и отметиться и обещал, что закажет Иннокентию, как «геройскому земляку», билет до самой Москвы.
Иннокентий вышел. Иркутск был ему знаком очень приблизительно, и Кешка пошёл в то место, которое он знал хорошо, – городской рынок.
Он шёл, осматривался, город казался ему совсем иным, чем он его помнил. Иркутск уже готовился к зиме, уже жители вставили вторые рамы, уже проложили между рамами вату, у кого была, или ветошь, скорее всего, уже заклеили окна полосками бумаги, спасаясь от ветродуев. Ангара текла спокойно, а в самых тихих местах слегка парила, свидетельствуя о том, что скоро придут морозы.
Воинский начальник его удивил, сначала такой злой, а потом такой добрый и внимательный. Думая об этом, Кешка краем глаза заметил, что идёт мимо оружейного магазина, и он остановился. В витрине стояли самые разнообразные ружья, и Кешка решил зайти, просто посмотреть и поинтересоваться, сколько стоит винтовка с оптическим прицелом, которую купил и даже дал стрельнуть командир полка подполковник Вяземский. Спросить у командира он не решился.
Иннокентий повернулся к двери.
Добраться до Листвянки было два пути: до станции Байкал на поезде по левому берегу Ангары и по просёлочной дороге по правому берегу. До станции Байкал на поезде было пару часов, даже меньше, а по дороге, по правому берегу, почти день, и так и так по семидесяти вёрст. На станцию Байкал Иннокентий не хотел, он даже не спрашивал себя почему. Поэтому сейчас он зайдёт в магазин, поглазеет, потом пойдёт на базар купить всё же Марье гостинец, а потом выйдет на дорогу и попросится к землякам доехать до дому.
Иннокентий зашёл в магазин.
