хотя бы немного... Проклятье! Никогда не думал, что придется так вот клянчить... Но ведь Фанни. Ей нужно как минимум хотя бы нормальное питание. Уже и к мадам Грессо неловко заходить — столько взято в долг!
Почти весь день Сергей метался по городу, а вечером, дома, его ожидала новость.
— Приехал Хотинский, — взволнованно проговорила Фанни. — Заходил, хотел с тобою повидаться. Сообщил — Осинский казнен.
— Валериан?! — Сергей остолбенел. — Где он, Хотинский?
— Обещал еще зайти.
— Как же так? — не мог прийти в себя Сергей. — Валериана нет... Такой человек! Это ужасно, их всех там переловят и казнят. И Лизогуба, и Клеменца, и Морозова... Это невозможно.
— Хотинский болен, — добавила Фанни, — у него, по-моему, туберкулез. На него страшно смотреть.
...На следующий день они встретились. То, что рассказал гость, поражало своей непоправимостью.
В «Земле и воле» произошел раскол. Организация, которую Кравчинский пестовал, у колыбели которой стоял, распадалась. Потребность уточнить позиции, взгляды, характер ее дальнейшей деятельности назревала давно, однако не думалось, что дойдет дело до размежевания.
А началось, по словам Хотинского, с редакции. После его, Сергеева, отъезда, после ареста Клеменца, в ее состав вошли — кроме Николая Морозова — Плеханов и вызванный с юга Лев Тихомиров, люди разных наклонностей, симпатий. Вопрос встал о новых формах борьбы. Методы, которыми они действовали ранее, — так по крайней мере казалось Морозову и Михайлову, — отжили, устарели, чего-либо добиться ими было уже невозможно. Проникновение в Россию капитализма, утверждал Морозов, приводит к концентрации трудящегося люда в городах, центр революционной жизни перешел, таким образом, к городскому населению. Однако оно еще малочисленно, серьезной угрозы для существующего строя не представляет. В то же время и крестьянство — в силу своей разобщенности — не может организоваться на всеобщее восстание. Поэтому, настаивал Николай, единственной революционной силой на данном этапе остается интеллигентская молодежь, а ее тактикой — террор.
Плеханов, наоборот, был за продолжение пропаганды социалистических идей путем агитации и среди крестьянства, и среди рабочих, то есть за проведение старой — ортодоксальной — линии.
Тихомиров на первых порах поддерживал оба направления.
Расхождение во взглядах дошло до своего высшего напряжения этой весной, распространилось даже на периферию.
Создавшимся положением решил воспользоваться Тихомиров. Он выступил со статьей, в которой проповедовал аграрный террор, означавший одиночные, разрозненные выступления крестьян против местной власти. Провозглашаемые им принципы не одобряли ни Морозов, ни Плеханов. Атмосфера в редакции становилась нетерпимой. Журнал, по сути, перестал быть органом партии. Михайлов (Дворник) предложил Морозову издавать параллельно дополнение — «Листок «Земля и воля». «Листок» начал выходить, активно атакуя «ортодоксов». Это еще больше осложнило обстановку.
Плеханов, как один из редакторов, сказал, что поскольку они не могут договориться, то не лучше ли созвать съезд «Земли и воли», пусть сами члены партии решат, куда и как двигаться дальше.
Съезд открылся 21 июня в Воронеже, за городом, на речных островах. Участники стекались небольшими группами — кто пешком, кто на подводе или лодке, маскируясь под обычных горожан-гуляк. Собралось человек двадцать пять.
При открытии съезда Плеханов попросил уточнить некоторые формулировки, касающиеся терроризма, и, к большому своему удивлению, не встретил понимания со стороны большинства участников съезда. Он побагровел и заявил, что в таком случае ему здесь делать нечего.
Съезд одобрил выработанную программу действий, партия — внешне — как будто оставалась единой, цельной.
— Но долго они так не продержатся, — закончил свой рассказ Хотинский. — Расхождения не уменьшились, споры не прекратились.
— Побыть бы там! Поговорить, поспорить... Кажется, все пошло бы по-иному.
— Как вам здесь? — оторвался от своих раздумий, спросил Хотинского. — Что советуют врачи?
Хотинский кашлял, пятна нездорового румянца покрывали его желтоватое лицо.
— Врачи что, — ответил он, — советуют хорошо питаться, хорошие условия... И не простуживаться...
Сергей смотрел на него, почему-то вспоминал Волховскую. «Ему бы сейчас туда, в Италию, на солнце и на средиземноморский воздух».
— А вечера здесь холодные, хоть не выходи, — добавил Хотинский.
— У вас другой одежды нет? — поинтересовался Сергей, лишь теперь заметив легкий, потертый костюм на госте.
Хотинский молча покачал головой.
— Знаете что, Саша, возьмите мое пальто. Оно мне сейчас не нужно, висит без дела, а вы сможете в нем по вечерам выходить на прогулку. Вам нужно чаще бывать в горах, дышать горным воздухом, а там всегда прохладно.
Гость смутился — не то благодарил, не то возражал.
— Возьмите, возьмите, — отозвалась и Фанни. — Раздобудете себе что-то другое и принесете.
Хотинский благодарил и, уступив настояниям, пальто взял. Оно оказалось кстати, потому что уже вечерело и становилось прохладно.
Пришло известие о казни Дмитрия Лизогуба в Одессе, и они, соратники, близкие друзья его, собрались, чтоб почтить память друга. Рассказывали подробности: Дмитрий был схвачен по доносу управляющего его же хозяйством, которому Лизогуб доверял и который, оказалось, был подкуплен агентами Третьего отделения. Никто даже в мыслях не допускал, что Дмитрия постигнет такое суровое наказание. Доказательств его непосредственного участия в революционном движении не было, главное — подозрительная трата родительского капитала.
Когда Лизогубу предложили писать прошение о помиловании, Дмитрий с презрением отклонил предложение палачей...
Итак:
Осинский.
Лизогуб...
Кто же следующий?
В одиночестве Кравчинский возвращался из кафе Грессо.
— Сергей Михайлович, — вдруг окликнул его незнакомый голос, — простите... разрешите с вами немного пройти?
Кравчинский с удивлением посмотрел на незнакомого ему человека. Красивый, стройный, слегка прихрамывает... Что ему надо? Не хотелось бы сейчас выслушивать пустые фразы, сочувственные слова.
— Прошу извинить меня, вы, возможно, торопитесь, но я не надолго задержу вас, — проговорил незнакомец. — Моя фамилия Мечников, Лев Ильич Мечников.
Сергей остановился:
— Мечников? Тот самый?
— Да. Собственной персоной.
— Вот уж никогда не надеялся встретить здесь героя-гарибальдийца, — с удовлетворением сказал Кравчинский.
— Куда уж! — отмахнулся Мечников. — Герой. Хромой черт.
— Не надо стыдиться собственной славы, Лев Ильич. И не преуменьшайте ее. Как мало, мизерно мало ценили мы Дмитрия Лизогуба! Это святой, а
