надо?
— Будите государя! От воеводы Воротынского вести!
— Окститесь, в такую рань!
— Буди, сказано! — требовательно повторил гонец, но не выдержав распирающей радости, рявкнул торжествующе:— Скажи: сеунча!!
Царь принял вестников прямо в опочивальне, как был в ночной рубахе, с непокрытой коротко стриженой головой. Бледный в утреннем свете, приоткрыв рот выслушал радостную весть, принял подарок Воротынского — замотанные в шёлковое зелёное знамя два лука и две сабли Девлет-Гирея, взятые на поле боя. Заворожённо слушал рассказ о сражении, качал головой, всплёскивал руками и прослезился, не в силах поверить неслыханной удаче. Он изготовился к самому худшему: к бегству, низложению, плену, самоубийству — а тут победа да какая! Не только не допустили к Москве, но малым войском разбили татар, надолго отбив охоту к набегам.
Перебивая друг друга, гонцы меж тем увлечённо рассказывали о хитроумной вылазке Воротынского, о подмётном письме Юрия Токмакова, о пленении Дивей-мурзы, о подвиге погибшего в орде Умнова-Колычева. Царь милостиво кивал, думая о том, что теперь можно всею силой навалиться на Ливонию, посчитаться за старые обиды с королём Юханом. И прочие монархи ныне почешутся, снова вспомнят о великом русском государе...
Из блаженного раздумья его вывел сиплый голос Малюты:
— Так, говоришь, государем обрядился князь Михайло?
— Ей-пра! — радостно перекрестился гонец. — Девлетка-то возьми и поверь, что это сам государь нам на выручку пришёл.
Воцарилось неловкое молчание. Довольная усмешка сползла с лица царя. До него дошло: Воротынский сделал то, что должен был сделать он сам, а не отсиживаться в Новгороде. Брызжущая радость вдруг свернулась словно молоко от единой лимонной капли. Ударило как обухом: без меня управились! Теперь Воротынскому — слава, царю — позор. То-то Курбский вдосталь поизмывается.
Отправив гонцов, царь испытующе взглянул на Малюту. Тот осклабился, всё поняв без слов.
— Напрасно ты его, государь, тогда пожалел. Надо было ещё в Белоозере прищучить.
— Какую вину ему объявишь?
— Обыкновенно. На государя умышлял. В Ливонию бечь хотел. С супостатом снюхался.
— Иное придумай. И малость повремени. Герой всё ж таки, — криво усмехнулся царь. — Пускай славой потешится.
Следующую ночь Малюта спал спокойно. Знал — покуда жив Воротынский — он царю надобен.
...Семь дней и ночей Новгород ликовал вместе с царём. Взахлёб звонили колокола, во всех храмах служили благодарственные молебны, пиры сменялись пирами. Разомлевший государь прощал вины, дарил ближних. Вскоре привезли трофеи и пленных. Весь уцелевший Новгород сбежался на Ярослав двор поглядеть на знаменитого Дивея.
Мурза сидел посреди бывшей вечевой площади, поджав ноги, со скрученными назад руками, опустив обнажённую, давно не бритую голову, уже покрывшуюся красноватым пухом. Он сильно исхудал. Исчезла привычная нагловато-самоуверенная усмешка. Мурза, казалось, никого не замечал и только когда кто-то из горожан плевал в него или тыкал палкой, Дивей медленно поднимал голову и ожигал толпу взглядом, исполненным неутолимой ненависти и презрения.
На восьмой день царь собрался в Москву. Перед отъездом упразднил в Новгороде двух наместников и назначил одного — князя Семена Пронского. На вопрос нового наместника как ему управляться, буркнул кратко: «По старине!» и ничего более не добавил. Бывший при сём Малюта призадумался.
Всю обратную дорогу царь размышлял о чём-то, никого не посвящая в свои мысли.
Когда показались кремлёвские маковки, Малюта заглянул в карету, осторожно спросил:
— Прикажешь сразу в Слободу, государь?
— В Москву! — отрубил царь. Малюта понял: всё решено.
В Золотой палате яблоку негде упасть. Впервые за много лет собраны были вместе опричная и земская думы, митрополит с архиереями, лучшие фамилии. Отдельной кучкой в перекрестье восхищенных и завистливых взоров стояли с горделиво-скромным видом воеводы, победители крымцев — Воротынский, Хворостинин, Шуйский, Одоевский, Репнин. Разодетые в парадные шубы, думцы томились в тесноте, гадали: почто царь собрал. Принюхивались. Из соседних палат несло сытным духом.
Отворились высокие двери. Царь в тёмно-вишнёвой епанче вошёл вместе с сыновьями. Занял место на троне. Оглядев сверху толпу, многозначительно кивнул Андрею Щелкалову. Дьяк развернул свиток и, выждав приличное время, начал читать указ:
— Всемогущей и вседержительной десницей Господа Бога и спаса нашего Иисуса Христа, держащего в своей длани все концы земли, которому поклоняемся и кого славим вместе с Отцом и Святым духом, милостью своей позволил нам, смиренным и недостойным рабам своим, удержать скипетр Российского царства, от его вседержительной десницы христоносной хоругви мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский и царь Астраханский, государь Псковский и великий князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Нижнего Новгорода, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский и отчинный государь и обладатель земли Лифляндской немецкого чина, Удорский, Обдорский, Кондинский и всей Сибирской земли и Северной страны повелитель...
Пока дьяк читал бесконечное титло все вдруг увидели зияющее возле царя место дворцового воеводы. Скуратов исчез. По сему поводу думцы обменялись значительными взглядами.
Дочитав титло, Щелкалов переждал снова и торжественно возгласил:
— По случаю великой победы нашей над царём перекопским указую! С сего дня государеву опричнину...
Строго оглядел затихшую Золотую палату и рубанул наотмашь:
— Отменить!!
Наслаждаясь всеобщим оцепенением, победоносно закончил:
— Самое имя сие — опричнина — запретить к упоминанию. А ежели кто про неё на людях вспомянет — того бить на площади. Ещё указую: неправедно обиженным земским людям добро их и вотчины воротить, а которые бывшие опричные люди воротить тех в прежнее состояние. Рвы и межи меж земскими и опричными городами закопать обратно.
Толпа медленно расступилась, и все взгляды устремились на тех, кто пришёл во дворец в опричной одежде. Некоторые поспешно срывали с себя чёрные, будто похоронные кафтаны, другие стояли, потупившись, третьи затравленно озирались.
В полной тишине раздался голос царя:
— Глядите на них, слуг недостойных! Я их поднял из праха, чтобы они помогли мне победить неправду. А чем они мне отплатили? Сколь праведных мужей сгубили! Сколь богатств расхитили! По делам своим все они смерти повинны...
Мертвенная бледность залила лица опричных.
— Но по случаю великой радости прощаю их.
Вздох громадного облегчения прошелестел в опричной толпе.
— А теперь, — объявил царь, — по-русскому обычаю поднимем чару за преславную нашу победу!
Прищурясь, оглядел гостей и добавил с шутейной угрозой:
— Сам буду глядеть, чтобы на своих ногах ни один не ушёл! И пить у меня не по-куриному, а полным горлом!
Всеобщий хохот был
