Кязым умолк, не зная, что еще добавить. Парень понял.
— Ты хочешь сказать: положено, чтоб у человека дом был, хозяйство… Так ведь это дело наживное!.. Ты подумай, дядя, подумай!
На том и кончился их разговор. Парень распрощался, вскочил на коня и скрылся в лесу.
Как–то в летний грозовой вечер раздался громкий стук. Кязым пошел открывать ворота. Сверкала молния, невдалеке грохотал гром…
— Кто там?
— Гостя аллах посылает!
Кязым отпер ворота, впустил незнакомца, провел в дом и при свете светильника сразу узнал давешнего парня. На этот раз гостя встретили с почетом, как положено принимать свата.
— Я‑то согласен, — несмело сказал Кязым, когда они перешли к делу. — Мать малость сомневается. А ведь ее тоже послушать надо, потому ее молоком дочь вскормлена.
— И что ж, она не желает отдавать?
— Не желает! Да напрямик сказать не смеет. Твердит только, какой, мол, он муж, если в гачагах скрывается! Пускай, дескать, объявится хану!
Парень призадумался, озадаченный.
Да, не так–то это просто — жениться… Завел семью — значит все: смирись, не задирай нос! В драку не лезь, словом заденут — смолчи. Теперь все твое геройство в том, чтоб жена не бедовала врагам на радость. Такое у них, у городских, понятие о жизни.
— Тут, дядя, вот дело–то какое… Сафар на все согласен, как скажете, так и будет. Только объявиться–то ему нельзя. Не помилует его хан — грехов много.
Кязым помолчал озадаченно.
— А может ничего? Если слово дать? А? Мирно, мол, жить буду. Мне думается, смилостивится над ним хан, простит…
Гачаг Сафар появился в лесах несколько лет назад. Между Курой и Араксом не было человека, которому неведомо было бы это имя, и слава его росла день ото дня. В любой деревне Сафара принимали как дорогого гостя, кормили, снаряжали в дорогу. И ни угрозы, ни посулы не могли заставить простых людей выдать его хану.
Народ слагал песни о гачаге Сафаре, прославлял его бесстрашие, мужество, благородство… Не раз во дворце заходил разговор о смелом гачаге, не раз посылались на поимку его конные отряды, но только ничего из этого не вышло — гордо заломив папаху, гачаг по–прежнему свободно разъезжал по горам и долам…
Смелый гачаг был родом из оймака[16] Гылынчлар, родился и вырос в деревне. Зимовал их оймак в низовьях, на ханских землях, на лето же поднимался в горы. Сафар вырос сиротой, отец его был убит в сражении под Нахичеванью. Был у них клочок земли, с трудом перебивались: уплатят все подати и поборы и кое–как кормятся до весны… После смерти отца совсем стало тяжело, но односельчане не оставили в беде: помогали и посеять и собрать урожай. Вырос Сафар, вошел в года; теперь уж он и один легко управлялся с хозяйством. Силы ему было не занимать — высокий, широкоплечий, смуглолицый, Сафар был из тех молодцов, которые берут призы на скачках, метко стреляют, лихо рубятся. Девушки и молодицы только вздыхали да томились, завидев Сафара, парни безропотно подчинялись ему, старики хвалили за дерзость и бесстрашие.
Как–то раз в пору уборки приехал чиновник, согнал крестьян убирать урожай на ханских землях: косить, молотить, ссыпать в мешки. Сафара, понятно, тоже не забыли. Скосили крестьяне хлеб, снопы перевезли на ток, начали молотить. Старшина прохаживался рядом, зорко посматривал по сторонам… Вечером, когда стемнело и пришлось прекратить молотьбу, старшина, опасаясь, как бы крестьяне не польстились на ханский хлеб, взял да и пометил неполные мешки — крест нарисовал на пшенице. А ночь выдалась ветреная, утром он пошел проверять свои метки, глядь — крестов–то и нет.
Старшина взбеленился.
— Кто воровал пшеницу?! — а у самого от злости глаза на лоб лезут.
Молчат крестьяне. Он снова орет, схватил двоих за руки.
— Кто украл?! Говорите, сукины дети, не то шкуру спущу!
А одним из тех, на кого он набросился, как раз Сафар оказался. Не по нутру пришлось смельчаку такое обхождение.
— Зря орешь, старшина! — сказал он. — На что нам твоя пшеница — небось и без нее не сдохнем!
Тот, конечно, не ожидал подобной дерзости.
— Ты, — кричит, — бунтовать?! Против ханской воли идешь?!
Крикнул нукеров — привязать парня к дереву да проучить розгами, чтоб помнил. Только не на того напали — вырвался Сафар из рук нукеров, схватил косу и на старшину!.. Тот так и рухнул, из горла — кровь фонтаном, — а Сафар на коня и прямиком — к ущелью, только его и видели…
Вот с того самого дня и стал Сафар гачагом и скрывался в горах и в лесах. Гроза старшин, ханских чиновников и военачальников с бедняками обходился по–дружески, был и защитником и покровителем. Стоило Сафару появиться в деревне, к нему тотчас являлись жалобщики. Сафар собирал аксакалов, устраивали совет и тут же, на месте, карали виновного.
Ткач и позументщик Кязым был земляком Вагифа, когда–то они вместе учились в школе. Во времена Надир–шаха Кязым воевал, не раз бывал ранен, мастерскую его сожгли.
Когда сын Панах–хана Мехралы–бек занялся укреплением Шушинской крепости, Кязым вместе с другими казахцами перебрался в Шушу. Поначалу ему пришлось поступить подручным в мастерскую одного тебризца, но когда благодаря междоусобицам караванные пути из Ирана оказались отрезанными и стал ощущаться недостаток в тканях, Кязым, поднакопив деньжонок, открыл собственную мастерскую. Ткацкое дело в Шуше расширялось, и вскоре он вместо землянки построил небольшой домик.
Вагиф не чурался земляка–простолюдина, помогал всем, чем мог, и позументщик хорошо знал дорогу в его дом. Теперь он тоже решил наведаться к Вагифу — потолковать, попросить совета.
Вагиф велел просить сразу как только слуга доложил о Кязыме. Гость разулся и, несколько робея, вошел в комнату. Вагиф сидел на своем обычном месте, писал стихи.
— Хо! Кязым, — весело воскликнул он, увидев земляка, и положил перо. — Ну здравствуй, здравствуй!..
Вагиф указал ему место подле себя.
Кязым, благодарственно сложил на груди руки, несколько раз склонил в поклоне голову и пристроился на тюфячке возле хозяина.
— Ну, какая беда тебя привела? — Вагиф приветливо взглянул на гостя.
— Благодарствуй, ахунд! Есть одно дельце… Никак решить не могу…
— А что такое? — заинтересовался Вагиф.
— Да вот с дочкой морока… Как говорится, час от часу не легче… Гачаг Сафар породниться надумал!
— Гачаг Сафар?! — Вагиф удивленно глянул на гостя. — Это как же так?
— Я и сам толком не пойму… Прислал свата — вот и думай, как хочешь: и отдать боязно, а не отдашь, как–бы беды не нажить! Ехать на ишаке срамно, а свалиться с него еще хуже!..
— Постой, постой!.. Неужели гачаг сам не понимает: — какая может быть женитьба, когда у него самого всего и хозяйства что конь под седлом?
— Вот то–то и беда, что не понимает. Знал бы грешник, что грешит, может и греха бы не было!..
— Да… — Вагиф призадумался. — Ну, а чем я тебе могу помочь?
— Да видишь, ахунд, парень–то что твердит: объявиться хочу. Пускай, дескать, хан меня простит, я честным трудом жить буду!
— Значит, гачаг Сафар надумал покончить с этой жизнью? Но ведь если что не так, у хана разговор короток: устроит суд и повесит!
— Клянется, что верой и правдой служить будет!..
Вагиф помолчал, задумчиво разглядывая агатовый перстень на мизинце правой руки.
— Тут я только один путь вижу, — сказал он и повернул перстень. — Тегеранский наместник сватов к Ибрагим–хану прислал. Хан согласился, старшую свою отдает — Кичикбегим. Скоро свадьба. Вот к невесте и надо обратиться, чтоб отца упросила. Она как будет прощаться, у хана сердце смягчится, ни в чем не сможет дочери отказать. Только придется сперва с матерью ее, с Шахнисой–ханум, переговорить. Я сегодня буду у нее, зовет для совета… Посмотрим, что она скажет.
— Спасибо тебе, ахунд! — обрадованно воскликнул Кязым, с жадным вниманием слушавший Вагифа. — Сразу от сердца отлегло! Ужаленный змеей и веревки всю жизнь боится. Сам знаешь, как мне на моем веку досталось… Только–только в люди выбился, верный кусок хлеба детям добывать начал, опять напасть на мою голову!.. Вот уж воистину: «Козел за шкуру свою дрожит, а мясник прикидывает, сколько сала будет!..»
— А чего козлу за шкуру дрожать? — с улыбкой спросил Вагиф. — Вроде нет причин…
— Не скажи, ахунд! Людям на язык попасть боязно. Ничего нет хуже, как станут про тебя судить да рядить!
Вагиф от души посмеялся над этими опасениями, успокоил земляка, и они распрощались.
Шахниса–ханум занимала комнату, окна которой смотрели на Дабтелеб[17] и Халфали[18]. Стены и потолок ее покоев были красиво расписаны, простенки украшены сценами из «Лейли и Меджнуна», «Фархада и Ширин». Над тюфячком, где любила сидеть Шахниса–ханум, изображен был Фархад, киркой прорубающий скалу. Вагиф застал ханшу на обычном месте. Одна из рабынь, стоя на коленях перед госпожой, показывала сшитое из кусочков покрывало. Увидев Вагифа, Шахниса–ханум сделала знак женщине, та поспешно удалилась.
