Вершислав стоял как вкопанный, как по голове пыльным мешком набитый. Обезкураженный.
— Прости, волхв, ежели виноват в чём… — выдавил из себя.
— Не виню тебя, — голос волхва помягчел, — а предупреждаю от ошибки, что может стать роковой для всех. — Он оглядел Вершко с ног до головы и обратно, и под этим взглядом Вершко как-то расслабился, а то и вовсе показалось, что Стрыйдовг его за врага держит.
Волхв поднял руку к небу, будто взял что-то оттуда, и это что-то на грудь Вершко приложил мягко, «Храни тебя Род!» Несмотря на жару, показалось — тепло от руки. Совсем у старшины от сердца отлегло, аж улыбнулся.
Старый волшебник улыбнулся в ответ одними глазами. И стал, было, разворачиваться уйти. Но замер на миг, обернул голову вполоборота назад:
— Звезду-то из сапога вынь, да на шею повесь — там ей лучшее место… и помни!.. — и пошёл… дальше по своим делам.
Вершко с округлёнными глазами постоял-постоял, тряхнул головой, лоб вытер, сказал потихоньку: «У-ух!» — и тоже пошёл.
Широко, по-удалому пошагал до дома. С булыжной мостовой у княжьего дома на гулкие досчатые настилы, а потом на песчаную утоптанную дорожку. Мимо знакомых, которым всем здравия пожелал раз двадцать, мимо ватажки малышей — дружинных детей, проскакавших верхом на палках-кониках с палками-мечами. С пригорочка хорошо видно, как на широком плацу у Северных ворот две сотни оружный строй оттачивают то рядами набегают, то в круговую оборону встают. Что-то их пожалели сегодня ради жары — даже без кольчуг. А рядом сотня могучего Судислава, вооружённая длинными топорами, берёт на приступ стену ростовых щитов и копий, которыми управлялась сотня под началом небольшого и очень быстрого начальника Ставра. Треск стоит. Опасная игра.
Позвякивая ножнами, пружинисто вспрыгнул одним скоком на крылечко в три ступени. В дверь выскочила Радуница, Вершкова жена, бросилась на шею и целовала лицо и лоб, и усы:
— Наконец-то, мой Ладушка приехал!.. Так боялась за тебя!..
— Чего же за меня бояться?..
— Ах ты недогадливый! — посмотрела в глаза Радуница. — Вдруг бы вора не поймали! Вдруг бы ранили тебя или… о-ой… думать страшно!
— Ну, я же не сам-один его ловил! Ты помысли: даже если бы только с Брывой мы были вдвоём, мы бы с ним запросто целый десяток перемогли!
— О-ой, не хвастай! На всякую силу есть пересилок!
— А мы бы хитростью!
— С Брывой-то?.. И на хитрость находиться перехитрие.
— А мы бы ловкостью!
— О-ой, что и делать! Как мальчишка маленький! — мудрые глаза сделались у Радуницы.
— Ну ты же меня такого и полюбила! — смеётся в усы Вершко.
— Муж мой, проходи в дом, садись за стол… Ты мой Свет Белый, за тобою ничего другого не вижу…
— Выходит плохо тебе, красавица? — стоя на крыльце, прижал к себе жену Вершко.
— Нет, мне очень хорошо!.. Только вот…
— Что не так?
— … Я лучше в Деречин поеду.
— Почему?.. Ну-ка посмотри на меня… ну, не прячься, Радушка…
— Не знаю… там родители наши… там все в куче, веселее…
— А ну посмотри на меня. Что в глазах у тебя? Кто тебя напугал?
— За тебя боялась.
— Ещё что случилось?
— Не случилось ничего плохого.
— А что в глазах у тебя??!
— … Гордей мимо ходит.
— И что творит?
— Ничего не творит, просто ходит туда-сюда, то посмотрит, то поздоровается.
— Ну, за посмотр и поздоровканье ещё бить рано. — это так пошутил.
— Всё бы тебе бить… — смешно надула розовые губки Радуница.
— Да нет, — обнадёживающе говорит Вершко, — можно и не бить, просто бока намять, или щёлкнуть один раз в лоб, чтоб запомнил навсегда.
— Нет, ты хороший! — строго посмотрела Радуница. — не превращайся в шалопая! Я тебя хорошего полюбила… Просто не по себе делается от его взглядов. Ты хоть и самый удалец у меня, а Гордею тоже не больно-то в лоб дашь, да и не за что обижать человека. А тебя всё нету и нету, а он всё тут ходит и ходит, смотрит и смотрит… отпусти меня с детьми в Деречин пожить. Я там тебя буду ждать сильно-сильно!
Радуница как поглядит своими большими серыми очами прямо в очи любимому мужу, так у того все возражения исчезают. Вершко опять лоб потёр, сказал ещё одно «у-ух!», пошевелил усами.
— Что-то я проголодался, жена — быка съем, корми меня! — и шагнул в дом за порог.
— Тятеська пьисол! — протянула ручки навстречу маленькая дочь. И сынок в люльке проснулся.
На следующий день в той самой княжьей опочивальне, которую обыскивал недоопознанный вор, сидели только двое — Любомир и Вершко. Были они ровесники, и выросли в одной дружине, и по всему судя, были они друзья. Только, конечно, у князя свои заботы, а у дружинника, хоть и охранного старшины, — свои. Все подробности своего дальнейшего разговора с Рихардом-рыбаком и все свои соображения Вершко изложил внятно.
Гладко всё сходиться на словах у рыбака, только нет веры магдебуржскому саксонцу никакой.
На юге Угры ещё не успокоились, и новые их волны текут с бескрайнего Востока, необузданные с допотопными своими верами, с которыми трудно договориться.
Даны продолжают бесчинствовать, приходя из-за моря. Опустошают в набегах прибрежные северные селения и не только прибрежные — вон прошлый год напали на Нижний Смолец, в десяти верстах от Неманского торга. Не оставили никого. И никто не смог и не успел их остановить. Волки, одна нажива на уме.
На севере — тевтоны наседают, захватывают берег. Уж лет двести всё теснят германцы наши роды, упорные, наглые в своей простоте, со своим Распятым Богом лезут в чужие земли — ни стыда не знают, ни совести. Чехи, Сербы, Хорваты и другие многие — все бьются против германцев. Только толку мало, разнородно действуют, своих продают.
Аркона — священный город, обезлюдивает. Исходят люди с западных земель, перетекают к нам и через нас на Восток. Дом Рюрика из Арконы зараньше ушёл к новгородцам, правда, с почётом большим, на княжение. И Лютичи потянулись. А у Бодричей, что без перерыва почти воюют, уже не стало зрелых мужчин. Заселяются уже их земли саксами и тюрингами.
Даже англам не сидиться на своих островах, выдумывают походы ко гробу своего Распятого Бога — тоже всего лишь предлог, что бы вторгнуться в чужую жизнь и награбить.
Византийский кесарь по-прежнему готов натравить всех друг на друга.
Но более всех старается папа Римский, неимётся ему, наущает германцев наседать на славян. Хочет во весь белый свет насадить свою веру. Не мытьём, так катаньем… и огнём и мечом не постесняется.
В таком мире мы живём, мой светлый князь. Этого сакса, кто хочешь мог купить, чтобы шпионить, выведывать, гадить будущему врагу. Тот же самый его телохранитель, который вместо того, чтобы защищать, взял да и ускакал — свою жизнь больше ценит, чем своё охранное ремесло — либо небедный проходимец, либо знатный господин этого «рыбака». А скорее всего, у того господина «телохранителя» есть ещё и свой господин.
— Я верю тебе, — качая головой, отвечал Любомир. — И думаю, что ты прав, и на совете ты сказал очень хорошо. Взял время подумать да разобраться. Но, что же, как поступим дальше? В какое дело нас втянет этот немец? Что он искал, может и знаю, — Летопись Полесскую, нашими дедами-прадедами писанную. Простой вор взял бы хоть украшения княжны. Простой вор в княжью опочивальню не полез бы. Известный, видно, он лазутчик, и наняли его за хорошие деньги.
Летопись эта — большой важности памятник. Сколько раз предупреждали святые старцы руянские, русинские и старорусские*, что такая Летопись всякому врагу — что бельмо в глазу — в ней память народа, память о великих свершениях, ошибках, удачах, переселениях за многие века. Источник опыта, науки, вдохновения.
Память у народа, всё равно, что корень у дерева — обрежешь, и станет дерево простым бревном, хоть лодку строй, хоть стену клади, но цвести, плодоносить, рощей великой стать дерево больше не сможет. И народ, если памяти лишить, станет подкаблучным слугой, ремесленным, торговым, служивым, любым, но никогда не сможет уже ни построить своих городов, ни сложить свои песни, ни создать своё государство, ни переселиться в лучшие места, ни заявить гордо: «Я — свободный». Потому что он себя не помнит, не знает, кто он, почему он вместе живёт и зачем.
Рассказывал отец мой князь Годин, как пытались уничтожить Летопись во время его молодости и во времена моего деда Рекуна.
Поэтому и почитаю таким важным труд, который взял на себя твой отец Буривой-Родомысл — переписать, размножить Летопись, устроить училища отдельные, где бы изучали и хранили эти знания.
Но улик, чтобы предъявить пойманному саксу, очевидных для соседей из Магдебурга и других — нет. Если начнут городить гильдмастеры, мол, нашего купца ни за что, ни про что казнили, со свету белого извели без повода-причины, какая с вами дикарями торговля. За ними поднимут голос их священники. Начнут лить свои отравленные речи во все уши. За ними начнут подниматься, бряцая оружием саксонские герцоги и маркграфы, «кто, мол на нас!». У каждого их них своя в том выгода.
