— Могут и за Городищем быть татары, — вздохнул князь Андрей.
— Там могут быть, а могут и не быть, — недовольно пробурчал Глинский, а тут точно — двадцать две тысячи.
— Пропадут мужики, — снова вздохнул Дрозд.
— Четыре-то тыщи? Заступами да топорами отобьются. — И, досадливо махнув рукой, процедил сквозь зубы: — Давай, Андрей, поезжай, да смотри про голубя не забудь. — И стал спускаться к берегу, осторожно, неторопливо, чтоб конь не споткнулся, а он сам — гетман — не вылетел бы из седла.
К этому времени небольшие кучки литовских сорвиголов появились на гатях и попробовали пробиться на противоположный берег.
Впереди всех, красуясь алым плащом и золоченым шлемом, гарцевал известный всему войску забияка пан Коптя — писарь Яна Заберезинского.
Глинский видел, как татары, будто бы испугавшись храброго писаря, раздались в стороны, и Коптя, неистово размахивая саблей, ворвался в приготовленную ему западню.
Ордынцы сомкнулись, началась свалка, и через считанные минуты в середине побоища взметнулась высоко вверх пика с отрубленной головой храброго пана.
Литовцы — все враз — схватились за мечи и сабли и с криком пошли вперед сразу по обеим гатям.
Однако движение их не было равномерным, и оттого сначала на вражеском берегу оказалось войско правой руки и уже начало рубиться, а по левой гати только начали перебегать мелкие группки жолнеров.
Князь Михаил оглянулся и, заметив неподалеку долговязого белобрысого саксонца, призывно махнул рукой. Шляйниц в мгновение ока оказался рядом.
— Бумагу, карандаш, — сказал Глинский отрывисто.
Шляйниц, всегда имевший при себе писарское снаряжение, выхватил и то и другое из сумки, висевшей через плечо.
— Нагнись, — приказал Глинский, и Шляйниц покорно согнулся, подставив костлявую широкую спину.
Гетман что-то написал — быстро, размашисто.
— Эту депешу, Христофор, ты тотчас же повезешь в Вильну. Скачи одвуконь, пока хватит сил. Отдай ее только самому королю и расскажи всю правду о том, что видел здесь.
Саксонец, ни слова не говоря, крутанул коней и стал подниматься по крутогору. Оглянувшись, гонец увидел, как татары, яростно крича и дружно размахивая ятаганами и саблями, ворвались на правую гать и, повернув литовцев вспять, погнали их к берегу.
Уже на самом крутояре Шляйниц оглянулся в последний раз. Князь Глинский, припав к шее коня, мчался к левой гати, а за ним нестройной толпой еле поспевала свита. Бросив коней внамет, саксонец услышал частый и сильный грохот пушек и перекрывающий его неистовый крик: «Алла!»
На четвертые сутки, загнав коней, Христофор Шляйниц едва не замертво свалился у ворот Нижнего замка в Вильне.
Знакомыми переходами его провели к постели Александра Казимировича.
Стоявший в изголовье секретарь взял у саксонца депешу Глинского.
— Что там, дворянин? — спросил король.
— Не знаю, государь, — выдохнул Шляйниц.
— Читай, — велел Александр Казимирович.
— «Veni, vidi, vici», — по буквам прочел незамысловатую латинскую фразу Шляйниц и умолк, так как латыни не знал, а читал лишь по-немецки, да и то не враз.
— Что это значит? — спросил король, давно забывший детские уроки латыни.
Худой тонкогубый монах-секретарь осторожно заглянул в депешу через плечо немца.
— «Пришел, увидел, победил. Князь Михаил», — перевел секретарь.
Александр Казимирович удивленно поглядел на Шляйница:
— Так значит — победа?
— Не знаю, государь. Я уехал, когда татары повернули наше правое крыло и князь Михаэль ехал спасать от разгрома правое.
— Что все это значит? — со свистом выдохнул больной. — Или ты неточно перевел, Сильвестр?
— Я перевел точно, государь. Эту фразу знает каждый, даже самый плохой школяр. Так написал Цезарь римскому сенату, когда у города Зелы победил царя Понта Фарнака. С тех пор эти слова всегда означают только одно — победу быструю и полную.
— Сколько там было татар, дворянин?
— Двадцать две тысячи, государь.
— И все они пошли через реку?
— Почти все, государь.
— И ты уехал, и ничего больше не знаешь?
— И я уехал, и ничего больше не знаю, — эхом откликнулся Шляйниц, как это нередко случается с людьми, говорящими на чужом для них языке.
— Так зачем же князь Михаил послал тебя, если ты ничего не знаешь? Зачем?!
— Здесь все написано, государь, — твердо произнес Шляйниц, показывая на листок.
— Что написано? Что?! — тонким, слабым голосом закричал больной.
— Написано: «Пришел, увидел, победил», — с неколебимой уверенностью в совершеннейшей очевидности и абсолютной истинности этих слов повторил Шляйниц. И, преданно глядя в глаза Александра Казимировича, добавил с непреклонной решимостью: — Так, значит, и есть государь. Я много лет есть слуга князя Михаэль и знаю — мой господин ни разу не врать тебе. Если он написал — «победил», значит, так оно и есть.
На следующее утро, когда только-только занялась заря, стража на южной стене города увидела мчавшихся к городу всадников. Не низкорослые косматые бахмуты шли под ними, а длинноногие, поджарые скакуны, и не лисьи малахаи были у них на головах — мчались к Вильне русоволосые хлопцы, вертя над головой поднятые на сабли шапки.
Самые нетерпеливые из горожан, не снарядив коней, вынеслись им навстречу, без седел и стремян — охлюпкой, обхватив лошадиную шею руками.
И видели стоявшие на стене, как, встретившись, бросили они вверх шапки и, не поднимая их с земли, помчались к городским воротам, то воздевая руки к небу, то разбрасывая их в стороны, будто пытаясь в великой радости обнять весь мир.
Через считанные минуты город знал о великой победе над татарами. Гонцов по сто раз расспрашивали об одном и том же. Воины — радостные, гордые, охрипшие — говорили одно и то же: как бились они сами, что видели рядом, кто из товарищей пал, а кто остался жив.
И только на один вопрос не могли они ответить: как же князь Глинский, имея в два раза меньшее войско, сумел побить татарскую силу?
…Когда Глинский помчался от одной гати к другой, а Шляйниц только взобрался на крутой берег Лани, войско левой руки ринулось по левой гати через реку и ударило поперек во фланг татарам.
На правой гати ордынцы продолжали теснить литовцев к берегу. Но Глинский, видя, как гибнут они в неравном бою, ни одного жолнера не пустил им на подмогу, пока не увидел, как последние из живых бросаются в воду и плывут к своему берегу.
Когда никого из литовцев не осталось на правой гати, а Шляйниц наметом уходил к вагенбургу и услышал тысячеустый крик «Алла!», Глинский взмахнул платком, и с берега по рвавшимся через Лань татарам ударили двадцать литовских пушек.
Князь бросил через левую гать новые силы, и литовское войско, врезавшись в боевые порядки ордынцев, рассекло их надвое. Затем гетман резво взобрался на береговую кручу. Вместе с ним был только Осман — лучший лучник и соколятник.
— Смотри, Осман, вон туда. — Глинский ткнул пальцем в ту сторону, куда ушел князь Дрозд со своей тысячей всадников. — Смотри, не летит ли голубь?
Осман впился глазами в синее небо.
— Летит, князь, — проговорил он через короткое время.
Тогда Глинский, довольно хмыкнув, тронул коня с места и сказал Осману:
— Veni, vidi, vici, — мудреную фразу, которой турок совсем не понял и оттого спросил с виноватой озабоченностью:
— Чего, князь?
— Увидишь, Осман. Потом скажу.
Оказавшись у левой гати, сверкнул мечом:
— За мной, ребята! Руби Орду!
Дрогнула гать под ударами сотен копыт, и князь Глинский врубился в смешавшиеся уже, но все еще сопротивляющиеся ряды крымцев. Сеча закипела по всему пространству, и еще не ясно было, чья возьмет, как вдруг из ближнего леса вынеслась новая конная лавина. Русоволосые хлопцы князя Андрея Дрозда, размахивая острыми саблями, криками горячили длинноногих поджарых скакунов, уносящих их в битву.
Сломленные татары дрогнули и побежали.
— «Их гнали до реки Цепры. И так много было их самих и их коней в реке и прилегающем болоте, что литовцы переезжали на конях и переходили пешком по телам вражеским и их коням, — писал летописец. — А которые немногие из них с царевичами убежали, тех перехватывали по дорогам от Слуцка, от Петрикова, от Овруча, от Житомира, с Волыни. И очень мало из них возвратилось в Орду».
На следующее утро в шатер к Михаилу Львовичу явился Станислав Петрович Кишка. Помялся немного, смущаясь. Проговорил тихо, глядя в сторону:
— Ратное дело свершено, пан гетман. Теперь у всех нас иные государственные дела. И потому мы решили, чтоб ты остался при войске, а нас отпустил к больному государю, в помощь ему.
Глинский, вспыхнув, хотел крикнуть: «Кто это — «мы», кого это — «нас»?!» Но сдержался, обуздал себя и, опустив глаза, чтобы не выдали его блеском ярости и гнева, спросил таким же тихим голосом, каким говорил с ним пан Кишка.
