Все это Полла, конечно же, знала наизусть. А еще там же, в библиотеке, она нашла маленькую книжечку стихов собственного деда. Да, там так и было написано: «Марка Аргентария песни». Ну не то чтобы песни, но греческие эпиграммы. Полла с детства хорошо говорила по-гречески, ее няня Хрисафия родом была афинянка. Разумеется, и чтение, которому обучал ее дед, далось ей легко. Начав читать дедушкины творения, она то и дело в смущении чувствовала, как кровь приливает к щекам, но чтение показалось ей увлекательным, а местами и утешительным:
Нет, не любовь это, если кто прекрасную видом
Жаждет на ложе обнять, мудрым послушен очам.
Если ж при виде дурнушки пронзен до самого сердца
И в безумной груди терпит снедающий жар —
Это и есть огонь любовный, а то, что прекрасно,
Всем, кто способен судить, радует глаз красотой[38].
Какие волнующие эпитеты прилагал дедушка к воспеваемым красавицам! «Мюро́пноос» – «миррой благоухающая», «эви́схиос» – «прекраснобедрая», «потейнэ́» – «желанная»… И кто они, эти Ариста, Лисидика, Евфранта, Алкиппа… Там не менее десятка имен! Кто они – рабыни или меретрики?[39]И как терпела их строгая бабушка Цестия?
Полла воспитывалась у деда и бабки, родителей матери, в Фиденах, городке под Римом. Отец ее принадлежал к роду Випсаниев и состоял в родстве, хотя и весьма дальнем, со знаменитым Марком Агриппой. В этом роду и жило женское родовое имя Полла вместо Випсании – так звали сестру Агриппы и нескольких других женщин этой семьи. Випсании сильно пострадали при Клавдии от козней Мессалины. Отец Поллы, уже побывавший претором и стремившийся в консулы, был отправлен в изгнание в Фессалию, где и умер при невыясненных обстоятельствах. Полла тогда была грудным младенцем и помнить его не могла. Ее мать, Аргентария, вместе с нею на какое-то время вернулась к родителям, а потом вышла замуж вторично и жила в самом Городе. В новой семье у нее родились сыновья, а старшая дочь от первого брака так и осталась у ее родителей, дед сделался ее опекуном.
Марк Аргентарий был родом из испанской Кордубы, в юности приехал в Рим, где и обосновался, учился у многих риторов, в частности у Цестия, на дочери которого впоследствии женился. Сам он тоже стал ритором, имел учеников. В молодости писал эпиграммы по-гречески, с возрастом оставил это занятие, но любовь к поэзии, греческой и латинской, сохранил навсегда, а также сохранил вольно-поэтический взгляд на мир, далекий от приземленного здравого смысла. При взгляде на него легко было сказать «поэт»: он был смуглый и седой, с четким профилем, со стрижеными, но почти всегда излишне отросшими волосами, и порой вспыхивающим вдохновенным огнем в глубине тускнеющих от старости глаз.
Аргентарий поддерживал давние дружеские отношения с земляками: семьей Аннеев. По возрасту он был значительно моложе Аннея Сенеки Старшего, отца, и значительно старше его сыновей: старшего, Новата, усыновленного впоследствии Юнием Галлионом и взявшего его имя, среднего, Сенеки, и младшего, Мелы, – но дружил и с отцом, пока тот был жив, и с сыновьями, особенно с Сенекой Младшим. Сенека Старший записал кое-какие декламации Аргентария и включил их в числе прочих в свои воспоминания о риторах августовской эпохи, написанные по просьбе сыновей.
К внезапным появлениям в их доме Сенеки-философа Полла привыкла с детства, хотя он не особенно интересовал ее, как обычно не интересуют детей малознакомые важные взрослые. Как-то раз Сенека привез ей в подарок прекрасную куклу, деревянную, с тонко выделанными чертами лица, с гнущимися руками и ногами, одетую как настоящая матрона. Но куклу тут же отобрала бабушка Цестия и спрятала к себе в сундук со словами: «Детям своим будешь показывать!» Никакие доводы восьмилетней Поллы, что куклу ей гораздо больше хочется рассмотреть самой и показать подружкам, а не откладывать для каких-то будущих детей, которых, может быть, у нее еще и не будет, не подействовали. «Глупости! – отрезала бабушка. – Как это может у тебя не быть детей? Что ж наша девочка – хуже других?» Итак, кукла была погребена в сундуке для будущих поколений, а посещения Сенеки тем более перестали интересовать Поллу.
Собственная ее жизнь была скудна внешними впечатлениями; всех-то радостей, как у любой девочки из приличной римской семьи, редко-редко за хорошее поведение удостоиться того, чтобы взяли в театр или в цирк, иногда участвовать в религиозных церемониях: вместе со сверстницами славить Палладу в Квинкватрии[40] или нарядиться в пестрое платье на Флоралии[41], – а чаще просто поиграть да поболтать с несколькими подружками, девочками из семейств своего же круга, с кем позволяли водиться взрослые. Все общение обычно сводилось к неизменной игре в дочки-матери, а по мере взросления – к обсуждению нарядов и украшений, кто у кого какие видел, да к мечтам об удачном замужестве. Полле со временем все это стало казаться скучным, так что основной источник радости и впечатлений она, едва научившись читать, открыла для себя в чтении дедовских книг, а также в попытках сравняться в знаниях с учениками деда.
В тот день, привычно направляясь по узким полутемным проходам в библиотеку, Полла заметила хлопочущих слуг и, спросив о причине волнения, получила ответ, что у господина Марка[42] гостит господин Луций Анней Сенека. Полла незаметно проскользнула в библиотеку и, порывшись на полке, отыскала свиток с овидиевскими «Героидами», которые она тогда постепенно осваивала. Развернула и тихо, вполголоса, начала читать очередное письмо. Это оказалось послание Лаодамии к Протесилаю – как странно, что именно оно!
Из Гемонийской земли гемонийскому Протесилаю
Шлет Лаодамия весть, счастья желает, любя.
Ветер в Авлиде тебя задержал, как молва утверждает,
Где же он был, когда ты прочь от меня убегал?
Надо бы морю тогда ахейским противиться веслам,
Ярость бешеных волн мне бы на пользу была.
Больше бы мужу дала поцелуев я и наказов,
Сколько хотелось еще, сколько осталось сказать…[43]
Полле почудилось, что дверь скрипнула и кто-то вошел, но она продолжала читать, думая, что это слуги. Чтение захватывало ее. Тревога Лаодамии, не ведающей случившейся уже беды, передавалась и ей, голос ее начинал звенеть:
…Боги, молю, от нас отвратите знаменье злое!
Пусть, возвратясь, посвятит муж Громовержцу доспех.
Но едва о войне вспоминаю, становится страшно,
Словно из снега весной, слезы струятся из глаз…
– Софо́с! – прервал ее мягкий мужской голос. – Умница, девочка!
Полла вздрогнула и обернулась. Из-за полок с книгами вышел Сенека в сопровождении Аргентария. Сенека был коренастый, глыбистый, с крупными выразительными чертами лица и внимательными черными глазами под бровями вразлет.
– Подойди, Полла, поздоровайся с нашим гостем! – ласково попросил ее дед.
Полла подошла и, обвив руками шею гостя, принужденно поцеловала его в щеку. Ей не нравилось целовать взрослых и не нравилось, когда ее целовали. Но Сенека не сделал этого, только потрепал ее по щеке.
– Ты становишься настоящей красавицей, Полла Аргентария!
Полла смущенно опустила глаза. Слышать эти слова ей было приятно, но она не смела поверить, что это правда.
– Да, вот она, моя радость! – одобрительно продолжал дед. – Красавица – это что, а какая умница! Как я жалею, что она не родилась мальчиком! Другие мои внуки, мальчишки, не такие! Не в меня. А эту я бы научил всему! Она и так все схватывает наравне с лучшими моими учениками!
Похвалы в устах деда были Полле привычны и поэтому не трогали ее. Вот бабушка, кажется, ни разу за всю жизнь не отозвалась одобрительно ни о ее внешности, ни о ее уме. Во внешнем виде девушки бабушка, похоже, больше всего ценила умение всегда прямо держать плечи, а главная наука, которой она старалась во что бы то ни стало научить Поллу, – искусство прядения шерсти, – в отличие от наук словесных, той давалась туго.
– Стоит ли печалиться, друг Аргентарий, о том, чего не может быть? – Сенека сложил в улыбку свои медлительные губы. – Ты учишь ее всему, и это хорошо, ибо женское неразумное существо исправляется наукой и знанием. Я убежден, что женщины должны обучаться так же, как и мужчины, тогда они избавятся от многих своих пороков. Когда-нибудь так и будет, и ты полагаешь этому доброе начало. Я знаю, о чем говорю, имея перед собой святой для меня пример матери, которая вникала во все наши занятия не только по материнской обязанности… Кстати, сколько девочке лет?
– Недавно исполнилось тринадцать, – ответил Аргентарий.
– Ну так уже пора подумать о ее будущем. Есть у меня одна мысль…
– Полла, детка, иди к себе! – обратился Аргентарий к внучке. – Книгу можешь взять с собой, только потом принеси и положи на место.
Ну что за несправедливость?! Как только разговор взрослых становится интересным, детей высылают прочь. Но, похоже, в этом случае разговор непосредственно касается ее. Перебороть искушение было слишком трудно. Где бы только спрятаться?..
