Трубач находился при Сфенге, ему было приказано трубить лишь по команде воеводы.
Воин, посланный к далекому костру, воротился с десятью тлеющими концами пеньковых веревок, разнес их по катапультам. И вот заскрипели взводимые катапульты, в каждую «ложку» были положены бартабы и зажжены от тлеющих концов. Бартабы вспыхивали, с шипением извергая огонь. И тут же, немедленно, производился выстрел. Еще первые горящие бартабы летели в город, а уж катапульты взводились вновь и вновь стреляли горящими бартабами. За городской стеной вздымалось пламя, а катапульты взводились уже в третий раз, но в расположенные «ложки» их вкладывались железные зубастые котвы. Со свистом устремились котвы на стену, и, как кольца змей, развертывались бухты веревок. В крепостные бойницы со свистом влетали стрелы лучников, поражая смельчаков; рискнувших выглянуть из них, заставляя остальных распластываться на полу заборол.
Мстислав первым кинулся к стене, за ним неслышно, почти по-кошачьи, последовали касоги. У некоторых из них были свои тонкие волосяные веревки с крючьми, которые они рассчитывали забросить на стену, если у греков что-то не получится.
Сфенг, напрягая зрение, следил за Мстиславом, за спиной которого болтался светлый башлык, надетый для быстрого распознавания. Вот это пятнышко башлыка поползло стремительно вверх по стене, вот оно почти у бойницы, резко выделившейся на фоне пылавшего в городе огня. Сфенг бьет трубача по плечу, и тот дает короткий сигнал: «Ту!» И все.
Сразу прекращается свист стрел и басовитый звон спускаемых луков. Лучники отходят за катапульты, освобождая проходы между ними приготовившимся к броску воинам Яна.
Никто не видит, что происходит на стене, но все догадываются, что касоги уже там, они пробиваются к воротам и что вот-вот…
Ворота громко заскрипели, завизжали, как поросята, не смазанными давно петлями. Дружинники Яна устремились вперед, на головах белели убрусы.
Бой в горящем городе шел всю ночь, до самого рассвета. А когда рассвело, то он сжался к центру, к магистрату. Там в высоком каменном здании забаррикадировались последние защитники города во главе со своим архонтом.
К магистрату притащили две катапульты, зарядили их бартабами. Сам Монго, подойдя к каменным ступеням, ведущим в здание магистрата, громко произнес:
— Георгий Дзулос! Я предлагаю всем, кто находится с тобой в магистрате, сложить оружие и сдаться. В противном случае вы все будете сожжены бартабами. Выбирайте. При счете «двадцать» мы стреляем в вас бартабами.
Адмирал обернулся к матросу, стоявшему рядом, приказал:
— Считай, Михаил, да чтоб слышали они.
И тот начал громко, размеренно, без спешки:
— P-раз… Два… Три… Четыре… Пять…
Когда он досчитал до десяти, из магистрата закричали:
— Условия! На каких условиях?
Матрос перестал считать, Монго отвечал:
— Всем жизнь. Дзулосу — суд императора.
Все понимали, что «суд императора» означал смерть, чаще мучительную.
— Продолжай счет, — кивнул адмирал матросу.
— Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать…
При счете «девятнадцать» из магистрата вышел высокий, статный мужчина в блестящих посеребренных латах и оттуда, сверху, швырнул меч к ногам победителей.
Монго побледнел, Мстислав шагнул, поднял меч, сказал с укоризной:
— Так с другом не прощаются.
Монго, конечно, узнал архонта, однако спросил громко:
— Георгий Дзулос, это ты?
— Да, я, — отвечал тот.
— Ты арестован.
Следом за архонтом стали выходить воины, бросая оружие на камни крыльца. Мстислав с восхищением смотрел на них, все были рослые, крепкие, на лицах — ни тени страха.
Мстислав подошел к адмиралу, сказал твердо:
— Монго, их я забираю себе.
— Всех?
— Всех. И даже раненых.
— Ну что ж, бери в счет полона. Рабы будут крепкие.
— Воины, Монго, воины, самые дорогие для меня люди, — отвечал почти весело Мстислав, отирая рукавом подсохшую на лбу кровь, смешавшуюся с копотью.
До подвига Мстиславова, который прославил его имя на века, оставалось шесть лет. Именно столько было отпущено еще жить касожскому князю Редеде, рискнувшему схватиться в единоборстве с тмутараканским князем Мстиславом Владимировичем, достойным наследником деда своего Святослава.
Внизу, в фиорде, у самой воды, мельтеша, надрывно кричали чайки. По ступеням, вырубленным в скале, король Олаф спускался к берегу вместе со своим высоким гостем новгородским князем Ярославом. В отличие от гостя король был толст, и расшитая мехом белая овчинная безрукавка на нем, казалось, трещала по швам. Ярослав, одетый в кафтан, уже раскаивался, что отказался от такой же меховой безрукавки, когда они собирались идти к морю. Что ни говори, Ледовитый океан и летом дышал холодом.
— Конечно, — продолжал король давно начатый разговор. — Оно нехорошо поднимать меч на отца, не по-христиански.
— А я и не поднимаю. Он поднимает, а мне как-то надо защищаться. Ежели будет грех, то на нем.
— Ну. Бог разберется, чей грех тяжелее. А с воинами я тебе помогу. Куда деться, ты теперь, чай, мой зять, почти что сын. Ингигерду не очень-то балуй, женщина должна знать свое место.
Ярослав поморщился, и Олаф понял, что князь не хочет говорить о подобных, само собой разумеющихся, мелочах.
— Мой предшественник, кстати тоже Олаф, воспитывался в Новгороде, он и этот город заложил в девятьсот девяносто шестом году. Так что, считай, моему Дронтгейму почти двадцать лет. Пожалуй, самая молодая столица в Европе, и через основателя она родня твоему Новгороду. А?
— Пожалуй, — согласился Ярослав.
— А стало быть, мы и выручать друг друга должны. Верно?
— Верно, — согласился князь.
— Я тебе дам самых лучших, самых искусных мужей моих. Помнишь Эймундра Ринговича, он на свадьбе сидел рядом со мной?
— Помню.
— Он и в Дании воевал, и в Англии, лучшего командира дружины тебе не найти. Опытен и удачлив. Ему ты можешь доверять самые опасные и трудные дела. Исполнит точно и почти без потерь.
«Еще бы не исполнить, — думал Ярослав, — такие куны получать будет. За пять гривен в месяц я бы и сам чьи-нибудь приказы поисполнял».
Они спустились к воде, к причалу, у которого стояла зачаленная одномачтовая шняка[115], и четыре рыбака выгружали с нее на берег рыбу. Нахальные чайки реяли над ними, едва не сбивая им шапки, и прямо из корзины выхватывали рыбины.
Рыбаки дружно приветствовали короля, а он запросто спросил тащившего корзину:
— Ну, как твоя жена, Прастен?
— Выздоровела, государь, — отвечал тот с готовностью.
— Ну и слава Богу. Я ж тебе говорил, попои жиром и все пройдет.
Король пошел с князем дальше по берегу у самой воды, глядя на выход в море, говорил:
— Вот так ежели пойти из фиорда и, выйдя в море, повернуть на запад, а потом двигаться вдоль берега, то при хорошем ветре можно за пять дней или за неделю добраться до Англии.
— Ты бывал там?
— А как же. Воевал с Кнутом Великим. Ты видел этого отрока, ну, который на кантеле[116] играл?
— Видел.
— Так вот, это Свенд — сын Канута Великого. Он прислал его ко мне на воспитание. Женился на Эмме, вдове английского короля Этельреда Неразумного. Ну и прислал мальчишку ко мне, пусть, говорит, подальше от мачехи растет, меньше обижен будет. Оно и верно, отрок вдали от матери мужественнее вырастает.
— Ну это ежели от родной, — сказал Ярослав, пытаясь догадаться, с чего это король вдруг на детей перешел. И понял тут же со следующей фразы своего толстого собеседника.
— Вот и сына своего Иакова я хочу оторвать от материнского гнезда.
«Ясно. Сейчас мне его станет навязывать», — угадал князь.
— Парень он не трусливый, но, наверное, в дружину рядовым его не следует определять. Командовать рано. Зелен. Может, найдется у тебя городок невеликий для него?
— Надо подумать, — сказал Ярослав, всячески стараясь скрыть свое неудовольствие от столь наглого предложения.
«Вместо того чтоб мне что-то дать за дочкой, он выпрашивает город своему мальчишке. Ну и ну!»
— Подумай, подумай, князь, — говорил Олаф, пиная ногами в море камешки. — Разве тебе худо будет иметь еще одну дружину по соседству?
«Не на Ладогу ли он целит?»
Видно, думать так не надо было, потому что король тут же и брякнул, наверно подслушав мысли зятя:
— Ему б Ладога вполне подошла.
Нет, если Ярослав Владимирович считал, что занят здесь наиважнейшим делом — набором варяжской дружины, с которой не страшно будет встретить киевские полки, то и новоявленный родственничек, король Олаф, не терял времени зря. Даже на прогулке умудрился вымозжить своему балбесу Иакову город на Руси.
