Он ждет взрыва энтузиазма и восторженных восклицаний. Всю эту мучительную ночь он представлял себе, что после совета поставит князя в известность об единодушном решении моряков и даст сигнал к походу.
Но один Скоробогатов восхищенным лицом своим выражает готовность немедленно поднимать паруса. Капитаны мрачно смотрят на зеленое сукно стола. Панфилов и Истомин перешептываются. Станюкович громко кашляет и бормочет: "Замучил проклятый грипп". А Новосильский и Нахимов заволоклись дымом в углу каюты. Горло Корнилова сдавливает спазма, и он беззвучно заканчивает:
– Россия ждет, что мы умрем, сражаясь. Станюкович снова кашляет и хрипит:
– Прошу высказываться. – Он председательствует, как старший из адмиралов.
Берет слово младший член совещания, командир "Владимира" Бутаков. Он с грубой прямотой заявляет, что винтовые корабли неприятеля и пароходы всегда могут уклониться от соприкосновения с парусными судами, а в артиллерийской дуэли неравенство будет чрезмерно. Бутаков согласен, что нужно умереть, сражаясь, но с пользой. Поэтому не вернее ли будет – жить и сражаться? Он за потопление судов, с тем чтобы остался узкий фарватер для выхода пароходо-фрегатов и кораблей на буксирах.
– Вот-с и смена нам, Федор Михайлович, – шепчет Павел Степанович Новосильскому.
Один за другим капитаны присоединяются к Бутакову. А курчавый командир "Селафаила" Зорин решительно требует не медлить с затоплением, в котором единственное средство уберечь Севастополь с моря.
– Англичане, ваше превосходительство, – обращается он к Корнилову, ведь еще в 1846 году проводили с корабля "Экселлент" опыты над разрывами боковых заграждений рейдов; делалось это и посредством взрывов и посредством стрельбы с гребных судов. В первом случае прикрепление бочонка со 130 фунтами пороха потребовало всего 70 секунд. Бон состоял из грот-мачт, связанных пятью найтовами из цепи, равной восьмидюймовому тросу, причем в каждом было шесть туго положенных шлагов. Однако после взрыва образовался проход в 20 футов. Бой, ежели подавят наши батареи, нас не спасет. Но главное, раз время для сражений в море упущено, мы обязаны перед Россией защищать Севастополь от наступающей армии. 18 тысяч моряков и артиллеристов – готовый корпус для создания неприступной крепости. А сегодня Севастополь крепости не имеет.
– Я имел случай познакомиться с рапортом инженер-офицера к коменданту города, продолжает Зорин. – Он просит "принять зависящие меры против козла, принадлежащего священнику, который уже в третий раз, в разных местах на правом фланге Малахова кургана, рогами разносит оборонительную стенку". Очень хорошо, что никто в нашем уважаемом собрании не улыбнулся. Не до анекдотов! Не до смеха, когда решается судьба опорного пункта флота на Черном море. Но захотим мы – и матросские руки создадут такие оборонительные стенки, что неприятель сломит на них головы. А будет за нами Севастополь, так и флот будет. Он ерошит свои волосы и добавляет:
– Наконец, назначенные к затоплению "Силистрия", "Варна", "Селафаил" и "Уриил" все равно в скором времени были бы предназначены на дрова. И фрегаты старые. Один корабль "Три святителя" мог бы еще служить. Но, превратив рейд в озеро, мы сохраним остальной флот.
Каждое слово Зорина наносит рану Корнилову. Прекрасно все это знал начальник штаба Черноморского флота. Лучше капитана Зорина знает слабость защиты Севастополя, знает и о средствах уничтожения бонов и о дряхлости кораблей, назначенных к затоплению. Но он не может допустить пассивной агонии Черноморского флота. Он хочет яркой и красивой смерти. Что говорит сейчас Панфилов? Присоединяется к Бутакову и Зорину? И Истомин тоже! Не может быть, чтобы так поступали старшие флагманы. Он резко оборачивается в угол, где поднялся Нахимов. Павел Степанович отгоняет рукой дым, веки набухших от бессонницы глаз дергаются.
– Тяжело-с, конечно. Очень тяжело слушать рассудительные мнения. Но, Владимир Алексеевич, нам главнокомандующий не оставил на выбор двух возможностей. Время для сражений в море прошло. Весь год было оно.
Матросы, одушевленные успехами прошедшего года, могли чудеса творить… Ну, а сейчас? Сейчас тоже чудеса будут творить, только уже не на кораблях. Надо готовиться к затоплению флота и встречать неприятеля грудью. Да, много было неверных установлений флоту со стороны его светлости, но сейчас приказ верен. Надо топить, со слезами топить, а умереть, сражаясь в поле, в городе, как придется… Пустое дело загадывать, где смерть найдет нас. Ясно – не в постели-с.
Станюкович трясет старой головой, обводит собравшихся взглядом красных, слезящихся глаз и останавливает его на Корнилове.
– Как решаете, Владимир Алексеевич? Корнилов застегивает сюртук, кладет бумаги в портфель и протягивает капитан-лейтенанту Жандру.
– Меня, господа, вы не убедили, – с трудом произносит он, – я еще буду говорить с князем. Готовьтесь к выходу. Будет дан сигнал, кому что делать. К потоплению же приступать, если на Морской библиотеке взовьется национальный флаг. Всего хорошего, господа. – И он торопливо пробегает к выходу.
Меншиков на Графской пристани следит за переправой войск с Северной стороны. "Бессарабия", "Крым", "Херсон", "Громоносец" и другие пароходы густо забиты людьми, лошадьми, повозками и пушками. Войска следуют через город от Николаевской батареи на Куликово поле, к узлу дорог на Балаклаву и Георгиевский монастырь.
Увидев Корнилова, князь сумрачно кивает головой на выход в море.
– Не вижу, чтобы приступили к делу.
– Я не могу выполнить этого распоряжения, ваша светлость. Повторяю, вы должны разрешить нам пойти против неприятеля.
Князь брезгливо морщится.
– Сражаться?! Для чего? Извольте не беспокоить меня химерами или же отправляйтесь к месту службы в Николаев, ваше превосходительство. Я распоряжаюсь здесь и отвечаю перед государем.
– Ваша светлость!
– В Николаев, ваше превосходительство. В Николаев! – И он садится на лошадь.
Но Корнилов, задыхаясь, кладет руку на гриву коня:
– Мне оставить Севастополь! Невозможно, я здесь умру.
Старик брезгливо оттопыривает губу и, ничего не отвечая, трогает коня шпорой. Такие чувства ему непонятны и чужды. Много лет он живет холодным скептиком, равнодушным к судьбам страны барином.
В 6 часов над городским холмом поднимается флаг. Ветер раздувает его, и на кораблях различают три полосы – белую, синюю, красную. Корнилов подчинился распоряжению Меншикова.
Пароходы англо-французов в это время обсервируют рейд. Они удаляются донести союзным адмиралам, что пять линейных кораблей, по-видимому, приготовились выйти в море. Они не знают, что, когда их дьшки утонут на горизонте, на кораблях спустят брам-стеньги и уберут паруса, а с заходом солнца в трюмах застучат топоры и пилы вгрызутся в обшивочные доски, прорезая отверстия для впуска воды. Меншиков торопит и поэтому обрекает суда на смерть с артиллерией, припасами и шкиперскими материалами.
И вот вода хлещет бурными струями, вот уже во всех закоулках старой "Силистрии" заметались крысы, сотнями шмыгают по трапам, собираются на бушприте.
Рында бьет сигнал: отваливать шлюпкам. Люди все же не сразу сдались. Много пушек и имущества свезли на берег. И теперь возле остатков имущества матросы толпятся, как потерпевшие кораблекрушение.
А покинутый корабль вздыхает, всхлипывает, гонит от себя волну; его мачты, как руки отчаявшегося пловца, с шумом рассекают воду.
Гичка Павла Степановича проходит к "Трем святителям", и он не в силах оглянуться на оседающую "Силистрию".
Строил, строил, а теперь разрушает… А удары топоров и скрежет пил продолжаются, и снова тревожно звонят судовые рынды. Уходят в воду "Сизополь" и "Варна", "Уриил" и "Флора". И тогда наступает рассвет. На город кладет красные блики невидимое солнце, а зеленые волны катятся через жалкие обломки рангоута потопленных кораблей.
– Прошу вас, Павел Степанович! Отправляйтесь, ваше превосходительство! Я обойду корабль и велю открывать пробоины, – мрачно говорит командир корабля Кутров.
С запада, за высоким корпусом "Трех святителей", еще держатся глубокие ночные тени. Весла шлюпок здесь с особенным шумом разбивают воду. Здесь еще заметно светит бледная луна, и ее срезанный лик дробится на морской ряби, ныряет между затонувших рей в грустную подводную могилу. Какой-то барказ едва не ударил маленькую рыбачью лодку. Рулевой безудержно ругает яличника:
– Поломать тебя, стервец. Чего глядеть пришел? У людей сердце кровью обливается, а тебе тиатр!
– Дурень, – спокойно отвечает стариковский голос с воды. – Дурень, может, я со своим кораблем прощался.
– Эй, Сатин! – окликает Павел Степанович. Яличник быстро ворочает против волны, и весла скрипят в уключинах.
