Пять дней эскадра ждет приказа выйти из бухты и сразиться с неприятельским флотом, занятым охраной сотен транспортов. Но приказа флоту действовать – нет. И Корнилов выслушивает самодовольное утверждение Меншикова, что враг оправдал все его расчеты, дал ему время собрать войска.
– Сам же князь на Альминской позиции больше чем оправдал надежды союзников. Они не только высадили армию с провиантом, инженерным инструментом и обозами, но и получили в Евпатории наши запасы фуража, хлеба и скота, – выкрикивает Корнилов ночью в каюте Нахимова. Он только что вернулся из штаба Меншикова в Бельбеке и размашисто ходит вокруг стола.
– Я должен был писать государю… Князь не дал флоту дела, и, если проиграет сейчас сражение, мы будем в ловушке… Я смотрел позицию. Левый фланг не укреплен, мало артиллерии, высоты, с которых можно бы препятствовать флоту участвовать в сражении, не заняты. Они, видите ли, труднодоступны. Как будто противник собирается на маневры в Павловске. Вы слышите, Павел Степанович?
– Слушаю, Владимир Алексеевич.
– Я потребовал участия нашей эскадры в общем деле, вызывался поддержать левый фланг. Он отказал. Вы слышите, Павел Степанович? Князь запрещает морякам отстаивать подступы к Севастополю.
– Теперь он прав, – помедлив, грустно говорит Нахимов.
– Вы говорите это? Вы?! – всплескивает руками Корнилов.
– Я, Владимир Алексеевич. Мы могли сразиться с англо-французами пять дней назад, еще вчера. Но завтра неприятельскому флоту не придется беспокоиться об армии. Она уже на суше-с и сама-с за себя постоит. Теперь мы не можем иметь никакого успеха. Теперь жизни наших моряков и наши пушки надо приберечь.
– Для чего? – запальчиво спрашивает Корнилов.
– Об этом я не могу судить. Преждевременно-с судить, – так же грустно говорит Нахимов. – Но, – он подходит вплотную к Корнилову и берет в свои большие крепкие руки его тонкие пальцы, – но выполнить свой долг русских, долг военных моряков – учеников Лазарева – мы сумеем-с. Надейтесь, Владимир Алексеевич, на воспитанные нами экипажи…
С утра 8 сентября в Севастополь доносится гулкая канонада, а к четырем часам в городе и на кораблях распространяется весть о поражении. Корнилов оказался прав. Высоты левого фланга, которые Меншиков считал обеспеченными природой, легко форсирует французская дивизия Боске. Вооруженные дальнобойными штуцерами стрелки поражают с утесов расположенные в лощине русские батальоны. Корабельная артиллерия французов сбивает русскую легкую батарею. Вместо того чтобы стянуть свои войска и перейти в атаку на зарвавшуюся дивизию французов, командующий русским левым флангом генерал Кирьяков приказывает отступать. Когда Меншиков во втором часу дня осознает ошибку своей диспозиции и хочет ее исправить, время уже утеряно. Он едва может сосредоточить шесть тысяч против четырнадцати тысяч французов и турок. И русские гладкоствольные ружья почти бессильны против мощного и четкого огня нарезного оружия. Русские солдаты становятся совсем бессильными, когда патроны расстреляны, а патронные ящики оказываются где-то за пять верст, на правом фланге.
Поражение на левом фланге приводит к общему наступлению союзников по всему фронту Альминской позиции. К семи часам, после ожесточенной борьбы на правом фланге и в центре, все проиграно. Напрасно солдаты выказывают замечательное мужество, начальники высших соединений губят дело полной тактической безграмотностью, и армия союзников занимает Альминскую позицию. Меншиков вынужден отводить войска к Каче.
Приехав на Качу, Павел Степанович покидает Корнилова, спешащего за распоряжениями к главнокомандующему. Он втискивается в группу моряков и молодых артиллерийских офицеров. Темно, и его не узнают, и он слышит попреки на отсутствие взаимной связи в действиях войск, на отсутствие предварительных распоряжений; никто не знал, что нужно делать в бою, откуда вызывать резервы, где брать снаряды и патроны. Он слышит негодующие характеристики командующему. Меншиков посмел обвинять войска в недостаточной стойкости. Он презрительно отозвался о минцах, владимирцах и егерях, по три раза ходивших в атаки. Слышит рассказ о солдатских жалобах: из генералов никто доброго слова не сказал рядовым – ни перед сражением, ни после него…
"Что в сравнении с этой страшной правдой о гнилости всех основ русской военной силы трагедия Черноморского флота?" – думает адмирал.
– Теперь, может быть, и у нас поймут, что дело не в шагистике, а в обучении отдельного бойца, в образовании штабных начальников, в совершенствовании оружия, – волнуется какой-то сапер.
– Кто на это годен в нашем генералитете? Нет, господа, другие люди должны нами управлять! – страстно восклицает знакомый Нахимову голос. Ну, конечно, это неугомонный Евгений Ширинский-Шихматов. Царь возвратил ему за Синоп чин лейтенанта, но за "преклонностью лет" приказал от службы отставить. Что тут делает лейтенант в отставке?
– Ты потише, – шепотом останавливает Ширинского-Шихматова кто-то за спиной Павла Степановича. Поняв, что эполеты замечены и смущают молодежь, адмирал идет к своему маштачку.
– Острено, – кличет он во тьме адъютанта. – Дождитесь адмирала. Корнилова и приезжайте на корабль с его распоряжениями.
Острено торопливо подбегает и уговаривает:
– Вы бы заехали к князю, Павел Степанович.
– Ну, нет-с. Я, знаете, утешителем быть не могу-с. Я могу недоброе слово сказать. Так лучше от греха подальше.
Он трогает коня и скрывается на дороге между мрачными бивуаками.
"Да-с, другие люди пошли… Смело и умно. Но для успеха их мыслей надо, чтобы грохот альминского поражения прокатился по всей России, чтобы поднялась страна, как в славный Двенадцатый год".
Впервые за много лет Павел Степанович выходит на ют, не сменив воротничков – известных флоту белизной и щегольством нахимовских лиселей. Впервые он поднялся наверх позже утренней пушки.
За ночь корабли переменили позиции. В глубине Южной бухты мелкие суда. Линейные корабли в кильватер друг к другу по Большому рейду до Киленбалки. У берега пароходы и, наконец, у входа на рейд от каменного полукружия Константиновской батареи чернеют оголенные реи обреченных судов.
К борту "Константина" непрерывно пристают шлюпки флагманов и капитанов, вызванных на совет. Прошел, разражаясь кашлем, старый Станюкович с группою портового начальства, быстро пробежал Новосильский. Вместе приехали Панфилов и Истомин, старые друзья, бывшие мичманы "Наварина". Они издали раскланялись с Нахимовым. Они знают – лучше оставить сейчас Павла. Степановича в одиночестве справляться с горем. Но Скоробогатов кипит от возмущения. Он дрался на "Флоре" с тремя пароходами, и эту "Флору" своими руками отправить на дно?! Немыслимо!
Он атакует Нахимова. Ладно, пусть его мнение молодого офицера для адмиралов пустой, незначащий звук! Но "Флора"?! Такой послушный фрегат! Если бы Павел Степанович видал ее в шторм. Видал? Тем более! И разве не следует оставить "Флору" уже потому, что она вошла в историю своим прошлогодним сражением?
Нахимов дает излиться Скоробогатову. Он шагает с ним об руку по юту.
– Сочувствую вам и ценю вашу привязанность. Рядом с "Флорой" потопят и мои, очень памятные корабли. Рядом с "Флорой" пойдет ко дну "Силистрия"… Что поделать, голубчик… Пойдемте слушать Владимира Алексеевича.
Корнилов сидит, сжав голову руками и неподвижно уставясь в бумагу с размашистой подписью Меншикова. Когда он встает и поднимает голову, все видят под его глазами черные круги. Он говорит очень тихо о том, что после вчерашнего несчастного дела князь Меншиков намерен выйти на Симферопольскую дорогу, опасаясь утерять сообщения с Россией. Незначительный гарнизон Севастополя должны подкрепить моряки со своей артиллерией. Часть сил флота главнокомандующий требует перевести на берег для обороны Севастополя с суши.
– И князь, – голос его дрожит, – в видах предупреждения прорыва неприятеля на рейд предлагает загородить вход, затопив несколько кораблей.
– Я не согласен с требованиями князя! – вдруг энергически выкрикивает он и торопливо продолжает: – Прежде чем решиться на крайнюю меру, после которой флот уже не сможет сражаться в море, я счел своей обязанностью услышать мнение флагманов и капитанов. Вход на рейд и сейчас не свободен. У нас стоит бон из мачт и бушпритов, связанных цепями. Сойдясь с кораблями англичан и французов, мы можем вместе с ними взлететь на воздух, и армия их останется на нашей территории без связи со своим тылом. Пусть флот пойдет на смерть, но на смерть почетную и геройскую!
Он ждет взрыва энтузиазма и восторженных восклицаний. Всю эту мучительную ночь он представлял себе, что после совета поставит князя в известность об единодушном решении моряков и даст сигнал к походу.
