— Вот это поддел! — загоготали остальные, не осмеливавшиеся вступить в спор с образованным комбатом Михутой, таскавшим за собой в походе какие-то книжки с фантастическими картинками и при всяком удобном случае читавшим их, — да как! Читая, он подпрыгивал на месте и хохотал, хлопая себя по тощим коленкам, как будто бы то, что там, в книжках, происходило, было для него совершенно живым, подлинным.
— Товарищи, прислухайтесь! — крикнул, вбежав в будку, постовой. — Артиллерия в сторону Борщаговки!
— Ну и что с того? — спросил сардонически Михута. — Возможно, что то наша артиллерия, и не иначе, как Колбаса орудует.
Он встал и вышел, прислушиваясь к далекому звуку артиллерийских выстрелов.
Михута не ошибался. Это была наша артиллерия. Захарий Колбаса задержал не успевшую отойти одну батарею артдивизиона Пятьдесят восьмой и повернул ее за своей ротой на Киев.
— Пока наша подойдет, пошлепайте мне малость по городу, а мы под ту вашу музыку и проскочим до Святошина, бо моя разведка доносит, что там у них целый артдивизион — семь пушек и полное довольствие снарядов. Цигарки тоже имеются, и вы малость перекурите, бо мы папирос вам достанем.
Артиллеристы согласились «пошлепать» по Киеву.
Под прикрытием огня этой батареи, которую Колбаса сразу же обучил стрелять по-богунски и по-таращански («из четырех, как из двенадцати»), Колбаса со своей отчаянной ротой ворвался в Святошино и взял все семь орудий и весь деникинский артиллерийский склад. Это были английские гаубицы. И теперь, пододвинув свою батарею к Святошину, Колбаса открыл из одиннадцати орудий такой ураганный огонь сначала по Киеву, а потом по мостам, что небу становилось жарко.
Киев никак не ожидал столь быстрого маневра красных, недавно отогнанных и разбитых под Бояркой и под Бородянкой. Деникинские разъезды доносили, что бои идут на Ирпене, что красные будут задержаны и дальше Ирпеня не пойдут, и вдруг среди ночи открылся ураганный огонь, дававший представление о том, что артиллерия уже на подступах к городу, а следовательно, пехота, должно быть, вступает в город. Ночная паника и суматоха смешали все. И свои же, мечущиеся по городу, принимались деникинцами за ворвавшиеся красные части— на улицах начался бой деникинцев между собой.
Командование и штабы спешили эвакуироваться. Вокзал уже находился под обстрелом тяжелой артиллерии, и не было никакой надежды вымчаться из города с поездами, стоявшими на запасных путях. Штабные и генеральские автомобили, экипажи и обозы бросились одновременно на Цепной мост, и тут-то вот и устроил из них Колбаса крошево.
Его разведка по телефону доносила из Киева о сложившейся обстановке.
— Лупи по Цепному, все генералы двинули туда! — кричал Колбасе охрипший голос полевого телефониста, киевлянина Гоциса, успевшего провести телефон до центра города.
Колбаса с третьего выстрела пристрелялся по Цепному под одобрения Гоциса, корректировавшего стрельбу со своей киевской вышки.
А между тем Колбаса, не медля ни минуты и лишь послав тревожное донесение Михуте: «Взял Киев, подсобляйте», — ворвался со своей ротой на Подол.
Уже целую неделю, с тех пор как вышли из Житомира и оторвались от своих продовольственных баз и обозов, не имели бойцы махорки. А тут под носом Киев. Взятый так геройски, Киев должен же угостить бойцов табачком!
Было еще около девяти часов вечера, и некоторые магазины и киоски, что похрабрее, торговали. Появление богунцев на Подоле не вызвало изумления горожан. Уже в течение двух часов непрерывного артиллерийского обстрела весь Киев — от мала до велика — был уверен, что его заняли красные войска, к которым у населения было полное сочувствие.
Богунцы перекурили на бегу и двинулись под прикрытием Владимирской горки к Крещатику. Вдоль Крещатика шла беспорядочная стрельба: это сбитые с толку внезапностью налета на город деникинцы все еще вели между собою бой.
Богунцы прилегли на Владимирской горке и стали наслаждаться зрелищем деникинского самоуничтожения, постреливая по проезжающей на Подол кавалерии и забрасывая гранатами пехоту. Пехота забаррикадировалась поперек Крещатика. Видно было по всему, что деникинцы, несмотря на двухчасовой бой между собой, все еще не собирались сдаваться.
«А что, если артиллерия вдруг снимется со Святошина, и что, если ее тайл обойдут и атакуют? Подоспеет ли вовремя Михута?» — думал Колбаса.
С артиллерией остался Касьян Левкович, на которого можно было положиться. Михуте был послан самый завзятый и бойкий разведчик — Сапитон. То, что можно сделать здесь с одной ротой ночью, в этой неразберихе и панике, возможно будет утром, при дневном свете. Пройдет час-другой, и деникинцы поймут наконец свою ошибку, если Колбаса не продолжит свою демонстрацию.
И Колбаса решился атаковать Крещатик с одной ротой. К моменту этой ночной атаки он был экипирован надежнейшим образом: чуть не на каждую пару бойцов приходился ручной пулемет все из тех же святошинских трофеев.
С криками: «Ура!», «Да здравствует советская власть!», «За Щорса!», «За батька!» — бросилась рота на Крещатик, поливая улицу сплошным пулеметным дождем. Облился кровью Крещатик, получая новое боевое крещение.
Ни одна из десятка баррикад не устояла перед, этим неистовым порывом отчаянной, героической роты. Через Бессарабку, не останавливаясь и не задерживаясь, пробежали богунцы к Лысой горе, имея конечной задачей отбить Лукьяновскую тюрьму.
А артиллерия из Святошина не замолкала.
Колбаса прислушивался к ней опытным ухом и по направлению звука разрывов рассудил, что там уже имеется чье-то разумное руководство: очевидно, Михута подошел к Святошину. Прикинув в уме расчет расстояния, Колбаса уверился еще более в догадке.
«Должен прийти, коли не дурак!» — подумал он.
Михута же не медлил ни минуты, услышав звуки артиллерии в киевском направлении. То, что разрывов не было слышно, между тем как слышны были звуки выстрелов, давало ему возможность сделать правильный вывод: кто-то отсюда долбит Киев.
— А кому же долбить Киев, как не нашим? Значит, долбит Киев Колбаса.
— Обовъязково, что Колбаса берет Киев!
— Слушать мою команду, богунцы! Сниматься, строиться, шагом направо — марш бигом!
И бегом примчался к Святошину по звуку выстрелов Михута. На пути встретил его скакавший во весь дух на тяжелом артиллерийском коне Сапитон.
— Поспешай, поспешай, Михута… наши Киев взяли! Да закрепить нет возможности: город большущий!..
— Давай коня сюды, — взял его коня Михута, — ты и пешком, пацан, подбежишь! Фурс, передаю тебе строгое приказание: не сбавлять ходу… вперед с пулеметом! А я доспею на место, надо закрепить положение.
— Катай! — махнул Фурс и крикнул: — Не сбавляй ходу, богунцы, разуйся!
Он спросил на бегу Сапитона:
— Пистон, а скажи, пожалуйста: таки наши в Киеве?
— Вот тебе вопрос! А где ж нам и быть, богунцам? — ответил Сапитон.
Михута подоспел к артиллерии — и вовремя: Касьян понятия не имел, куда ему стрелять теперь, потому что связь вдруг прекратилась, должно быть связистов прикололи, телефон Гоциса перестал работать.
Михута забежал на станцию и стал звонить в Киев, чтобы разведать что можно. Ему удалось связаться с деникинской базой и выведать, что бой на Крещатике закончен, красные заняли центр. К вокзалу из города до сих пор ходу нет. Он все время под перекрестным артиллерийским огнем. Запасные составы выведены из строя. Депо разбито снарядами. Главные силы («наши!») задерживают красных на Еврейском базаре, — любезно сообщали деникинцы.
— Значит, бей по Еврейскому базару, — командовал Михута. — Вот туда-то я и двину теперь свое наступление. Должно, что наши прошли вдоль Крещатика к Лукьяновке, не иначе как им туда дорога: политических освободить надо в первый черед.
А в то время Колбаса со своей ротой уже открывал ворота Лукьяновской тюрьмы, в которую деникинцы за две недели своего хозяйничанья в Киеве успели набросать около трех тысяч людей, и вооружал их, создавая свой собственный батальон.
Ему уже давно пора было стать во главе батальона, да не было случая: старые командиры в Богунском полку были на своих местах, а Захарий приехал с Денисом только в конце мая.
Михута ворвался со своим батальоном на Еврейский базар и опрокинул деникинцев снова к Крещатику, откуда бил отступивших Колбаса, уже имеющий полный, вооруженный «Лукьяновский батальон» из только что освобожденных политических узников.
Деникинцы рассеялись по городу, спрятались в домах и принялись стрелять из окон. Началась упорная борьба за каждый угол, за каждый дом.
Деникинцы к этому времени поняли свою ночную, ошибку, поняли, что части Красной Армии, взявшие ночью город, немногочисленны, и решили отсиживаться и отбиваться.
