— Душа его еще не рассталась с телом, — глубокомысленно объясняли врачи, — но уже утратила власть над своей бренной оболочкой. Оболочка некоторое время сохраняет способность к растительному существованию. Вы знаете, что на мертвом теле некоторое время растут волосы и ногти. А это тело вдобавок может еще дышать и потеть.
При этом я все понимал, всех узнавал, всех помнил. Брат Маркус просиживал у моей постели часы и беседовал со мной, задавая вопросы, на которые я мог шептать в ответ лишь простые «нет» и «да». И когда однажды он спросил, болит ли у меня душа, я честно прошептал «нет».
Боли не было.
Был покой, тишина, тихое утекание.
Случилось то, что и должно было случиться.
Не я ли первый — раньше всех — знал, что моей возлюбленной суждена небывалая судьба? Не я ли был сразу заворожен царственной гордыней тринадцатилетней девочки? «Обычное ослепление влюбленного», — сказали бы мне тогда. Но я-то предчувствовал, знал, что мне не угнаться за полетом ее сердца, рвущегося только вверх и прочь, вдаль и вперед.
И вот она улетела к недоступным, холодным вершинам монаршей власти — а я оборвался, отстал. И разбился, видимо насмерть. Какие-то важные, неизвестные врачам жилы надорвались внутри — и вино жизни больше не может течь по привычному руслу. Случай редкий, описания его еще нет в медицинских книгах — ни у Корнелия Цельса, ни у Галена, ни у Орибазия. Но теперь скоро появится. Хоть этим послужу науке.
Однажды меня разбудило ощущение холода, текущего по ступням. Я инстинктивно попытался втянуть ноги под одеяло — и, к моему изумлению, они повиновались мне.
Я открыл глаза.
Чье-то бородатое перевернутое лицо склонялось над моей головой. Человек, стоя за изголовьем кровати, держал одну ладонь под моим затылком, а другой осторожно поглаживал мне лоб и виски.
— Бласт! — изумленно ахнул я, и голос мой прозвучал неожиданно звонко. — Откуда ты взялся?
— Приплыл только вчера. Около Крита попали в сильный шторм. Пришлось пристать к берегу, чинить корабль три недели. Тут не болит?
— Нет. Немного щекочет. И жарко от твоих пальцев.
— Жарко — это хорошо. Буду гладить голову каждое утро и вечер. Тогда закупорки растают, и сила потечет обратно к мышцам. Нужно дней пять или семь.
Он оказался прав — через неделю я уже ходил по комнате без посторонней помощи, мог держать миску и нож, надевал хитон, завязывал пояс. Брат Маркус обнимал попеременно то меня, то моего чудесного исцелителя. Но заявил, что все это нужно сохранить в тайне. Полуграмотный слуга простыми поглаживаниями черепа вылечил больного, которому придворные эскулапы предрекали смерть? Такой конкуренции они не потерпят. Обвинение в колдовстве и черной магии будет направлено епископу немедленно.
Когда я совсем окреп, брат начал осторожно расспрашивать меня о моих планах. Нет, он ничуть не торопит — я могу жить в его доме, сколько захочу. Но вообще-то ему очень нужен в канцелярии надежный помощник. Император Феодосий любит, чтобы друг его юности ездил с ним на охоту. Но и в эти дни движение документов должно продолжаться. Ему было бы спокойнее, если бы доверенный человек подменял его.
И я согласился.
По рассказам брата, я уже хорошо представлял себе распорядок жизни двора, правила придворного этикета. Императрица никогда не покидала своих покоев без важного повода. Не было такого стечения непредвиденных обстоятельств, которое могло бы случайно столкнуть нас в коридоре, в зале, на галерее. Я мог воображать, что нас по-прежнему разделяют сотни морских миль. Только теперь разделяющее пространство уходило не вдаль, а вверх.
— Я говорил с августой Пульхерией о твоем приезде, — сказал мне брат. — Она передала эту новость императрице. Та выразила радость по поводу твоего чудесного освобождения из тюрьмы. Она шлет тебе свои добрые пожелания. Но досточтимая Пульхерия считает, что встречаться вам не следует. Незачем ворошить воспоминания о языческой юности императрицы. Особенно когда она вся погружена в заботы о новорожденной наследнице трона.
— Воля августы Пульхерии для меня закон, — ответил я. — Да и может ли скромный секретарь дворцовой канцелярии мечтать об аудиенции у императрицы? За подобную дерзкую самонадеянность его следовало бы выбросить из дворца немедленно.
Я верил в то, что говорил. И верил, что смогу совладать с собой. Но мечта о встрече не исчезала. Она тихо струилась где-то в глубине мозга, шевелила корни волос. И даже чуткие пальцы Бласта не смогли бы изгнать ее оттуда. Да разве я согласился бы расстаться с ней?
В сундуке с моими записями, привезенном Бластом из Италии, мне попались размышления Пелагия о несчастной любви.
«Как много пьес и стихов написано уже о подвигах во имя любви, — говорил он. — Влюбленный герой сражается с драконом, переплывает широкий пролив, отправляется в опасное путешествие. Но если бы у меня был талант поэта, я написал бы пьесу не о победителе, а о побежденном. В этой пьесе злая судьба отнимала бы у героя возлюбленную. И он оказался бы перед выбором: загасить свою любовь (а есть много способов для этого) или оставить в душе ее жгучий огонь. Сохранять свое чувство, свою мечту, даже когда нет надежды на ее осуществление, — вот что восхищает меня в человеке. Вот тема для поэта».
Я вспоминал рассказ Корнелии о разрыве помолвки, и многое прояснялось теперь для меня. Наверное, уже тогда, в юности, Пелагий услышал грозный зов судьбы и понял, что ему не суждено обычное человеческое счастье. Об этом он и рыдал неудержимо в классе перед изумленными учениками. Но он расстался с возлюбленной, не расставшись со своей любовью, — и это главное. Не та ли заточенная любовь светилась в его словах, долетавших до тысяч сердец?
Зимой 423 года весь Константинополь был взволнован важным событием: лишившись покровительства императора Гонория, знаменитая августа Галла Пласидия была вынуждена покинуть Италию. Она прибыла в столицу Восточной империи с двумя своими детьми, рожденными от генерала Констанциуса. Снова оклеветанная врагами, снова изгнанница, снова без надежд на достойное будущее, на что-то лучшее впереди.
Неясно было, за что западный император подверг ее немилости на этот раз. Но в Константинополе ее встретили с почетом. У Пульхерии не было оснований опасаться беспомощной вдовы — и она сменила гнев на милость. Галле Пласидии были отведены просторные покои, назначен отдельный штат придворных и слуг, дети окружены няньками и учителями.
Еще с дней моего путешествия по Италии я проникся теплым и благодарным чувством к августе Пласидии. Ведь пока был жив ее муж, генерал Констанциус, она явно пыталась ослабить гонения на пелагианцев. Сейчас, лишенная власти и влияния, она, конечно, ничем не могла помочь нам. Но я мечтал при случае хоть как-то выразить ей признательность, показать, что мы помним ее доброту.
И случай не заставил себя ждать. В одно прекрасное утро брат Маркус явился в канцелярию с загадочной ухмылкой на лице, отвел меня к окну и заговорил негромко и доверительно:
— Помнишь, отец ставил тебя мне в пример, говорил, что лучше бы я меньше упражнялся в плавании и больше — в каллиграфии? Похоже, он был прав. Дело в том, что августа Пласидия поделилась со мной своими планами. Возвращение в Константинопольский дворец разбудило в ней воспоминания детства. Ей захотелось записать события своей жизни, пока они свежи в ее памяти. Она просила порекомендовать ей помощника. Я принес ей образцы почерка моих лучших секретарей, включая твой. И — можешь прыгать, можешь петь, можешь хлопать в ладоши — она выбрала тебя.
Так началась моя служба у великой августы. Все лето 423 года мы встречались чуть ли не каждый день. Сначала она читала мои таблички с расшифрованными записями предыдущего дня, делала поправки. Потом диктовала новый кусок своих воспоминаний. Или, скорее, думала вслух, часто споря сама с собой и уже доверяя мне отобрать потом главное и сохранить последовательность и ясность рассказа. По вечерам я превращал значки скорописи в слова и фразы, а правленный ею текст переносил в чистовой свиток. Нечего и говорить, что черновые записи потом тихо исчезали в моем заветном сундуке.
Августа Пласидия порой начинала расспрашивать меня и о моей жизни. Особенно ее интересовали годы заключения и тюремная наука, которую я усвоил в Остии. Может быть, она боялась, что злая судьба и ее сбросит когда-нибудь в тюремный подвал? Хотела подготовить себя заранее? Мы словно обменивались опытом перенесенных страданий. И, как это часто бывает, горечь, пережитая одним, служила целительным бальзамом для другого. Не потому ли люди так любят смотреть трагедии? Когда Эдип на сцене ослепляет себя, каждый зритель невольно сравнивает его муку со своей и думает, наверно: «Ну, мои дела еще не так плохи».
