Все глуше стуча подбитыми сапогами по камням, молодцы отдалились от площади саженей на сто, а покинутые ими люди точно завороженные все не могли оторвать стоп от земли и только глядели им вслед, уходящим по улице, забираемой предвечерним осенним туманом.
В гриднице — просторной избе, на полуторасаженном подклете, в котором сохранялось, почитай, все военное снаряжение Святославовой дружины, — местные девки и бабы уже украшали ширинками[359], испещренными древними знаками, узкие, но многочисленные окна, в которые с большим искусством и нарядностью были вставлены кусочки подкрашенной слюды, составлявшие вместе фигурки различных птиц, зверей и узорчатые листья. Однако веселые хлопцы, валившие гурьба за гурьбой, стучавшие сапогами, перекрикивавшие разгоряченные возгласы друг друга, столь оживленно выказывали внимание бабьему сословию, что те, срочно свернув свое хозяйство, почли за здравомыслие улепетнуть вдоль стеночки восвояси.
Скоро на выставленных столах появились блюда (среди которых были и оловянные, и деревянные, и даже попадались серебряные, уснащенные выбойчатыми солнечными знаками по обводу) с кашей и бараньим мясом, которое хоть и требовал Святослав (согласно заветам основателей русской славы) подавать для себя и своих дружинников без всяких там вычур, все же на этот раз пожарили вместе со сливами и яблоками, да еще посыпали топешками[360]. Рядом с блюдами тут же не преминули возникнуть кувшины, малые ведра, в которых обыкновенно месили вино с «живой» водой, братины с черпальцами. Вот здесь князь еще не пробовал отстаивать исконную русскую премудрость — не позволять себе питие ритуальных напитков помимо нескольких дней в году, нарочно на то назначенных. Возможно, по молодости лет воля самостоятельно распоряжаться дарами Квасура[361] манила к себе, представляясь одной из многочисленных граней алмаза свободы.
— Вино-то сурьское будет? — оживленно интересовался Ивач, теребя свою очень молодую шелковистую бородку.
— А тебе-то что?
— А я корсуньское — не-а… — Ивач скривил лицо, отчего его румяные щеки еще округлились и заблестели, как налитые яблоки. — Кислядь!
Кто-то вспоминал крутые завороты сегодняшней игры в шалыгу, кто-то пытался затянуть какую-то песню, кто-то спорил…
— Да куда ж ты вино в воду льешь! — возмущался на другом конце стола Интегельд — младший отпрыск Лидульфоста из Невогорода, по требованию несчетных поранений и почтенных лет два года назад оставившего лепшую дружину[362] и вернувшегося в свою полночную сторону. — Наоборот надо! Умные люди воду в вино льют!
Пришел Вуефаст. А с ним еще пяток витязей, которым было предписано опекать молодежь, как в бою, так и в быту. Шум был прекращен для того, чтобы, как и подобает людям, почитающим благонравие, предаться трапезе в тишине. Когда же природный голод, заработанный в природных трудах, был утолен, а легкий хмель вместе с леностью наполнил тела также и новым бодрством, за столом исподволь стала складываться неторопливая беседа, которая, тронув несколько вопросов, вдруг будто завязла в одном из них.
— …я в жены такую, чтобы, когда я дома, — всегда радость в дому моем была. Чтобы добронравная была жена, веселая, — делился своими нехитрыми мыслями тонколицый отрок.
— Жена послушной должна быть — это первое! — изливал свое мнение его сосед одногодок. — И дому строительницей — это второе.
— Что верно, то верно, — пристал к разговору умудренный не одним десятком боев сотский Твердодраг, — послушливой должна быть жена, трудящейся, хорошо еще, чтобы чадолюбива оказалась, и…
— Я же говорю, добронравная чтобы…
— Так-то оно так, — усмехнулся в крашеную черной краской и замысловато свитую бороду Твердодраг, — да только много ли таких? Одна на сотню? Нет. Может, на тысячу одна сыщется! А так оно все больше… Нет, ежели тебе жену такую вот, душевную, Род пошлет, — тогда уж знать тебе блаженство. А то ведь, коли злая жена попадется, так легче железо уваришь, чем ее научишь.
Кое-кто из слушавших, кто успел измерить правоту этих слов собственным опытом, лениво рассмеялся.
— Ну ты ребят-то не пугай, — отозвался Асмуд и очень осторожно покосился на Святослава, но тот, вроде, был занят разговором с Ратишей, только вот этим летом назначенным десятским, и оттого державшимся с невозможным значением. — А то кто же нам богатырей рожать станет? На женскую злобу всегда плетка есть.
Заботный взгляд Асмуда, быстрый, как отблеск, пущенный стальной полосой меча, скользнувший по лицу Святослава, тем не менее не остался не замеченным Вуефастом, — он со вздохом склонил свою большую голову на грудь, так что никто не мог видеть, что за мысли сжигали его глаза, когда тот вдруг обронил:
— Женой мудрой и благой Род только избранных награждает. А злая жена — это такая тварь… Это как бы наполовину хищный зверь, а наполовину склизкая змея.
Оттого, что сказано это было слишком уж серьезно, некоторые даже рассмеялись, но все старшие витязи конечно же сразу догадались, кого имел в виду Вуефаст.
— Зло плодит женская прелесть.
Однако Вуефаст скоро ушел, и Твердодраг за ним, и все прочие тертые калачи из старшей дружины; дольше всех оставался Асмуд, но, поскольку так уж нескрываемо опекать семнадцатилетнего мужчину — разбудить его же протест, дядька, неловко кряхтя, в конце концов вылез из-за стола и потопал вослед своим товарищам. Вскоре после того разговоры о зле, порождаемом женской прелестью, перешли к обсуждению женской прелести непосредственно. Конечно, занятие это никогда не было в чести у русичей, но молодая кровь, смущенная вином, томила на блуд и, хотя, почитай, у любого из этих молодцев при случае хватило бы ума утеснить произвол похоти во имя братской любви, — нынешняя обстановка не просто располагала к слабодушию, а и манила поиграть с дедовским законом.
— Решил Блуд на Белаве жениться… — принялся врать пустовщину первый в гридне балагур, но вместе с тем и лучший из лука стрелок — Вихорко, молодое конопатое лицо которого уже украшал бугристый шрам. — Вот позвала Белава своего миленочка в сенник[363], где она спала, ибо из избы ее выгоняли, чтобы воздух не портила…
Похотливые и дурковатые обитатели байки, разумеется, были из чужих, из недалекого простолюдья, поэтому, если они и впадали в разнузданность, — это не смотрелось оскорбительным, но только тешило самолюбие слушателей.
— Спрашивает Белява: «Как же нам с тобой все порешить? Видно, надо мне поглядеть, хорош ли твой молоток». Блуд сейчас же стал разболокаться[364], портки скинул, — на, говорит, смотри. Посмотрела Белява — и призадумалась: не будет ли он мне велик, ведь у меня, смотри, совсем маленькая?.. Ну-ка, примерь! Ка-ак махнул Блуд, — тут Белява и заорала: «Что ж это так больно, кусается он, что ли?!» «Ежели тебя так же зажать, так и ты, поди, укусишь», — Блуд отвечает. «Ой, говорила же я, что мало у меня места для твоего михиря!» А тот, — ты, говорит, погоди, на другой раз, поди, скажешь, что и просторно…
Не одну такую сказочку Вихорко рассказал. Не одной побаской другие его поддержали.
— Ну довольно, — остановил наконец очередного рассказчика Святослав, — все же вечер сегодня обычный, нечего до ночи рассиживаться. Праздник завтра. Так что, давайте, братья, — каждый сверчок на свой шесток.
Святослав брел в особые свои хоромы по крытому тесом переходу. Здесь было почти темно, лишь медовые блики в слюдяных окончинах от фонарей, с которыми гриди расползались по теремному двору к своим покоям. В руках у князя тоже была сальная свеча в медном ручном подсвечнике, но свеча случайно потухла по пути, и он не заботился о том, чтобы кликнуть кого-нибудь с огнем, поскольку столь привычной дорогой не сложно пройти и вовсе с закрытыми глазами.
Еще несколько шагов, и переход раздвоился. Справа едва-едва брезжил красноватый свет, — там находилась домашняя молельня, в которой в переднем углу перед огромным изображением сереброголового с золотыми усами Рода и значительно меньшими по размеру Хорсом, Перуном, Дажьбогом, Семарглом и Макошью всегда горели медные и серебряные светильники. Налево проход, ведущий в покои Святослава, был темен. Но мрак тот будто дышал, да-да, дышал, притом как-то испуганно-призывно, и показалось еще молодому князю, словно переходчивая струя острого волнующего духа, и манящего, и мерзкого, прилетала оттуда, из тревожного вздоха темноты. Малый сказал себе, что на сон грядущий нелишним было бы заглянуть в молельню и положить поклон Приносящему счастье, однако ноги будто бы сами повернули в сторону противоположную. И не успел Святослав сделать нескольких шагов, как совсем рядом с собой действительно услыхал не только трепетное дыхание, но и ощутил его жар на своей щеке. Невольно он прянул в сторону, — слабый отлив света едва обозначил очертания низкорослой женщины, вжавшейся спиной в стену перехода рядом с дверью, ведущую в сени Святославовых покоев. Сильный дух распаленной южной женщины (из одного его, казалось, было соткано почти невидимое тело) резко выламывался из мягкой совокупности знакомых запахов. Два больших навыкат глаза сверкали ужасом и пересиливающей тот ужас похотью. А достигавшее подчас князева лица дыхание, отдававшее душком жарких приправ, было столь знойным, что, казалось, прилетало из самого сердца песчаной родины филистимлян.
