— Поведай, Сеня, что было в городке, пока я ходил к морю...
— Хорунжий ушел с полком в степь за Сухую балку. Михай Балда ране избил Федьку Монаха. Микита Бугай украл корову у Панюшки Журавлева. Знахарка Евдокия вспорола живот отроку Мучаги...
— Отрок выжил? — прервал Сеньку атаман.
— Бегает, бьет сурков из пращи.
— Как же он мог выжить, Сенька? Не поверю!
— Я ласково допросил Евдокию. Она вскрыла ножом брюхо юнца. Там у него якобы кишка завязалась узлом. Помирал он, почернел уж. Ведьма распутала завязь, смазала кишки и нутро конопляным маслом. И снова она зашила брюхо, аки мешок. Я сам видел шов, след от иглы и дратвы. Но истреблять колдунью мы не решились. Ведь вместе с ней резала пузо и ковырялась в кишках юница — ваша Дуня...
У Меркульева задергался левый уголок посиневших губ:
— О значительном говори, не про суету!
Писарь замолчал, но не обидчиво, а выжидательно. Атаман не любит тараторящих поспешно. Меркульев уважает тех, кто слова роняет, будто глыбы. Пожалуй, пора доложить о Нечае...
— Ватага в поход на Хиву готова. Пойдут о три конь каждый всадник. Будут у них обозы с припасами для зимовки в степи, кошмы. И даже челны потащат на телегах. Старых казаков Нечай не возьмет. Но смехота, Игнат Ваныч. Они берут с собой всего одну пушечку, короб железной сечки и две бочки пороха.
— Сие одному богу известно! — поднял палец к небу Меркульев. — Мы же не ведаем ничего о замысле Нечая. Ты мне не доносил, Сеня. А дьяку Артамонову напиши сказку на разбойника Нечая. Мол, без разрешения круга подбивает голодрань казаковать Хиву. Московия, однако, не осудит набег. Хивинский хан поддан турецкому султану. Царь Михаил Федорович будет рад зело, ежли мы воткнем саблю в бок Мураду.
— Султан Мурад недавно умер, атаман. Янычары утвердили там Ибрагима.
— Меня сие не царапает, — лениво отмахнулся Меркульев.
Сенька напрягся, аки тетива, направляющая стрелу к полету:
— Есть и заботливая весточка. Сын кузнеца расписал церковь картиной Страшного суда. Но как бы не случилось худо. Там ведь покойный патриарх Филарет, царь Михаил Федорович и дьяки сыска изображены чертями хвостатыми.
Меркульев рассмеялся трубно, похлопал, как всегда, по своему животу ладонями:
— Не измышляй, Сенька. Как могет Бориска нарисовать лик патриарха? Юнец никогдась не видел великого государя. Я и то не ведаю, как выглядел святой старец. Мабуть, он и был похож на диавола? Ась? И никто на Яике никогда не лицезрел патриарха! Чем ты утвердишь, что на картине харя Филарета? А кто у нас видел царя? В Яицком городке я, ты, Хорунжий... Раз, два... и обчелся. Ермошку всерьез никто не воспримет. И Бориска не видел самодержца. Отрок был на дыбе в памороке, ничего не помнит. Не клевещи боле, Сеня, не будь зломельтешителем!
Писарь сник. Неудобно было ему признаться, что и он опорочен в картине Страшного суда. Художник намалевал Сеньку в облике повесившегося на осине Иуды.
Атаман не заметил замешательства писаря, продолжал рассуждать:
— И мы не в ответе за божий храм. Куда глядит тамо отец Лаврентий? Он заказывает картины и лики свитых разных, грешников. Спрос будет с него. Напиши, Сеня, в Москву извет на попа, ежли уверен в хуле омерзительной.
...Меркульев не желал, чтобы с отца Лаврентия содрали ризу, надели на него сермягу и заковали бы в колодки. Атаман хотел лишь, чтобы у батюшки возникли какие-то неприятности. Тогда с попа слетела бы спесь. Меркульев бы ему помог вывернуться. Снова утвердилась бы дружба, совместные застолья. Человек он умный, интересный.
* * *
Усладительно посидеть под солнцем брезеня на бревнах. Ермошка обнимал шутейно одной рукой Дуню, другой — Глашку. Какие красивые девки выросли! Кровь с молоком! Глаша говорила тихо, опустив ресницы:
— Отдай мне, Дуня, моего Ермошу. Я его люблю слезно.
— И я люблю пронзительно, — ответила Дуня.
— Мне без него дышать неможно.
— И мне неможно, Глаша.
— Я засовсем схожу с ума, Дуня. Замышляла тебя убить из-за моего Ермошки. Целилась в тебя из пистоля. Но он не выстрелил, порох отсырел.
Ермолай захохотал, легонько стукнул соперниц лбами, обнял их еще крепче. Они его жаром обдали, сами к нему прижались. В глаза ему заглядывали, слушали его речи. А он радовался:
— Не ругайтесь, девки. Я на вас женюсь вместе, на обеих. И уйдем на челне мы к Магнит-горе. Тамо о прошлое лето мы с кузнецом и Бориской поставили добрую избу. Есть где жить. А места там богаты и пустынны. Кузню возвысим, посеем рожь. Я крылья излажу, взлечу с горы...
— Я согласная, — закивала Глашка. — Но я стану главной женой.
— А я супротив двух жен! — вырвалась Дуня из-под руки Ермошки. — Не можно жить по-басурмански, с гаремом.
— Какой гарем? Вы же одни у меня будете. Ты и Глашка! Никаких гаремов я не собираюсь заводить. Будет у меня всего две жены.
— Я с радостью готовая! — опять заластилась Глашка.
А Дуня вся выпрямилась:
— Нет! Выбери одну из нас! Любую! Дабы все было чисто и распрекрасно. Потребно в церкви обвенчаться. И чтобы кольцо золотое. И платье белое.
Ермошка встал, подтолкнул Глашу к Дуне:
— Не стану я пока никого выбирать, девки мои милые! Я же с Нечаем в поход на Хиву ухожу. Вот возвернусь, тогдась подумаю, мабуть, брошу жребий. А мабуть, вы смиритесь. И обзаведусь я двумя любимыми женками. Спать будем завсегда вместе. Я, значится, на перине между вами, посередке!
Семен Панкратович стал на Яике самым уважаемым человеком, когда купцы привезли ему письмо из Азова от есаула Федора Порошина. В начале большой и затейливой росписи сообщалось о гибели толмача Охрима. Старик высидел в развалинах крепости турецкую осаду, взрывал насыпи и подкопы, ходил на вылазки. Смерть не брала толмача. А погиб Охрим нелепо. Его укусила бешеная крыса уже после позорного отступления от Азова остатков турецкого войска. Богатства и рухляди у старика не было. Но письмо от Федора Порошина оказалось сокровищем. Казаки стояли часами возле Сенькиной избы. Хотелось им послушать дивный сказ. Писарь не куражился, но всем угодить просто невозможно. Трижды читал громко Сенька на дуване послание Федора Порошина при огромном скоплении люда. А казаки все шли и шли к нему, некоторые по четвертому разу. Писарь обычно пропускал начало, где говорилось, что Охрим умер от укуса бешеной крысы. Роспись из Азова Сенька знал до буквицы, наизусть. Посему он даже не читал, а токмо подглядывал в бумагу для убедительности, а сам пересказывал содержание. И все замирали, когда писарь начинал торжественно:
— Повесть, сиречь история об азовском сидении донских казаков пяти тысяч против турок трехста тысяч. Там погиб славно и мой дед толмач Охрим. 7149 году июня в двадцать четвертый день прислал турской царь Ибрагим салтан под нас, казаков, своих четыре паши да двух своих полковников. А с пашами было людей наемных шесть тысяч солдатов. А снаряду было с пашами под Азовом пушек больших ломовых сто двадцать. А ядра у них были велики, в пуд, и в полтора, и в два пуда ядро. Да было еще шестьсот семьдесят четыре пушки, которые бьют железной сечкой. А весь наряд был прикован на чепях, чтоб мы на вылазках у них не отбили. И у всего войска басурманского были мушкеты. И крымский царь наступил на нас со всеми великими силами. От силы их многия и от уристанья их конского земля у нас под Азовом потряслася и погнулася. Из Дону вода на береги выступила от таких великих тягостей. От стрельбы их стал огнь и дым до неба. Их яныческие головы строем идут к нам под город большими полками. Знамена у них яныческия велики неизреченно, черны. Набаты у них гремят многие и трубы трубят. Ужасно слышати сердцу всякому их басурманскую трубню. Подобно тому, как царь греческий приходил под Трояньское государство...
На этой половине строчки Сенька всегда останавливался, замолкал. Слушатели не торопили его.
— В самый раз прервался, — кивали старики.
А Сенька уязвленно мыслил о потере своей исключительности. Упомянута в повести Троя. Говорят, знал хорошо поэмы Гомера писарь Федор Порошин. Историю омыслял от Геродота. Расплодились на Руси грамотеи. Цена моя от людишек таких падает. Жить становится тошно. Даже отроки Михая Балды умеют читать и писать. Или взять для сравнения Дуню... Кто такая Дуня Меркульева? Обыкновенная Дунька с дикой казачьей окраины. Но она глаголет наизусть Гесиода. Овидия! Слава богу, что эти грамотеи не разумеют пока заморские языки. А то я засовсем бы с ними уравнялся. И определили бы меня в свинопасы. Нет, неможно нести науки и грамотейность в простой народ.
...Отец Лаврентий одобрял громкие чтения писаря на дуване. Священник стал до беспомощности подслеповатым, плохо видел. Он не мог сам прочитать повесть Федора Порошина, хотя брал ее на три дня. Протопоп приходил на чтения вместе с казаками. У него слезы выступали, когда писарь воспроизводил обращение богородицы к дончакам и запорожцам:
