— Господи! — совсем перепугался Тихон. — Никак, наша знахарка на луне!
Но от проруби он не уходил долго. Топтался вокруг до полуночи, пока вода в проеме не покрылась коркой льда. Все обдумав, Тихон собрал одежу Богудая и сел в розвальни. Продрогшая лошадка ринулась борзо. И понужать не надобно. Тихон направлял ее вожжами к усадьбе Меркульева. По кованым воротам ударил кнутовищем сполошно. Кобели загремели цепями, залаяли яростно. Атаман вышел, чертыхаясь, в исподнем, накинув полушубок. Отодвинул засов на калитке, звякнул щеколдой, выглянул сердито.
— Пошто разбудил, боров?
— Беда, Игнат Ваныч!
— Какая беда, Тихон?
— Гришка Злыдень утоп...
— И хрен с ним, царствие ему небесное!
— Так-то оно так, атаман... Но за Гришкой в прорубь Богудай Телегин сиганул. Спасал его как бы... Нырнул он. И конец. Не вынырнул!
Меркульев сразу проснулся по-настоящему.
— Проходи в избу.
— Сей миг. Прихвачу токмо полушубок, пимы и шапку Богудая.
Дарья встала на шум, оделась, зажгла на кухне свечу. Меркульев сел на лавку, вперился в Суедова.
— Рассказывай заново!
После долго молчал.
— Кто пойдет к Марье?
— Я и схожу, — ласково угождал Тихон.
Меркульев схватил его за грудки:
— Ежли Богудай всплывет весной с проломленным черепом, я с тебя шкуру сдеру!
— А ты не пужай, атаман. К ответу на дуван поволоку. И пострадаешь ты за наветное подозрение.
Тихон вышел гордо, не раскланялся на прощанье.
— Чует мое сердце, чует чтой-то... Богудай не страшится ледяной воды, — размышлял Меркульев.
— Тута и гадать нечего. Телегин прыгнул в прорубь за Злыднем. А когда вынырнул, получил удар багром по башке, — уверенно сказала Дарья.
— Но за просто так Суедов не убьет. Мыслишка у меня одна, гром и молния в простоквашу! Богудай вместо Гришки, чай, золотую блюду со дна достал! Вот тогда Тихон мог принять богатство, а Телегина стукнуть...
— Золотую блюду Фарида похитила, — возразила Дарья.
— А ежли весной окажется, что у Богудая проломлен череп?
— Тогда ты прав. Тогда казним Суедова.
Нашли Телегина после ледохода в правом устье у гурьевского учуга. Далеко унесло за зиму рыбного атамана. Череп его был целехонек. И даже лик не объели рыбы. Суедов не корил Меркульева за поклепное подозрение. Некогда ему было заниматься судами-пересудами. Он купил лабаз и лавку у Марьи Телегиной, поставил пимокатную. И не удивились казаки, когда Тихон выгнал свою жену.
— Ты свиномордна, Хевронья. Из-за тебя люди в лавку не идут. Женюсь я на Верке Собакиной. Она согласная, уговорились мы.
Хевронья бушевала, с коромыслом бросалась на молодицу, но постепенно смирилась. Не долго носил Тихон в душе и тяжесть содеянного на льду. Перед Пасхой на исповеди бросился он в ноги отцу Лаврентию. Меркульев об этом не узнал. Да и проведать не мог. После казни Зоиды потерял атаман доступ к таинствам исповедей. Отец Лаврентий отмечал гусиным пером в своей потаенной летописи: «Божий раб Тихон Суедов покаялся, поелику не помог мстительно Богудаю Телегину, когда оный замерзал в проруби. Грешник пожертвовал храму триста золотых и серебряный кратир. Нечай-разбойник не ходит в церковь, разговоры ведет в шинке богохульные. Божью рабу Нюру Коровину изувечила поленом дщерь за блуд с Меркульевым. Крещен и наречен Алексеем сын рабы божьей Олесии и Прохора Соломина. У рабы божьей Груни Хорунжихи, сиречь дщери, биющей мать поленами, уродился второжды отрок. Оный крещен и наречен Ильей. Юница, крещеная ордынка Глафира, каялась, бо злоумышляла убить до смерти по ревности девицу Дуню — дщерь Меркульева. Паки прошу: господи, помози человецам укрепиться верой осиянно!»
В шелковой одеже не водятся вши. В хорошей семье не родятся паршивцы. И до слабоумия ползуча оправдательная приговорка о том, что в семье не без урода. Меркульев презирал тех людей, которые употребляли сию присловицу. А вчера отец Лаврентий ужалил атамана именно этой поговоркой:
— Ваша Дуня в церкву не ходит, Игнат Ваныч. И волховит с бабкой Евдокией. Оно, конешно, в семье не без урода. Но юница заражает непокорством и вашего Федоску.
У Меркульева задергалось веко. Он промолчал. Отец Лаврентий давно уже раздражал его. С каждым днем все холоднее и холоднее становились отношения атамана и священника. Игнат Иванович дома жаловался Дарье:
— Возгордился попик. Обрел силу и независимость. А еще пять-семь лет назад трепетал передо мной, юлил. Боялся, что я вздерну его на дыбу, отрублю башку.
Сейчас атаман шел с писарем на дуван в заново отстроенную казенную избу. Сопливые отроки пускали в лужах кораблики из сосновой коры с парусами. Старший Хорунжонок забрался на дерево пыток, прибивал скворешню. Теленок на траве взбрыкивал, прыгая восторженно. Стешка Монахова тащила за руку к знахарке своего пузатого, кривоногого выродка. На бревнах возле душегубовского плетня сидели в обнимку на глазах всей станицы Ермошка, Глаша и Дуня. Над ними порхала дурацкая говорящая ворона. Меркульев отвернулся, заговорил с писарем:
— Не моги меня обманывать, Сеня. Все доносы дьяку Артамонову перед отправкой давай читать мне. Докладывай, кто мутит народ против винопития.
— Какие могут быть сомнения, Игнат Ваныч? С винопитием ваша Дарья борется.
— Сумления у меня есть, однако, Сеня. Ты вот мне повтори еще: какие были у дьяка главные интересы? Какие вертелись у него просьбы?
— Артамонову потребно было проведать, где хранится утайная войсковая казна Яика. Двенадцать бочат с червонцами и кувшин с камнями самоцветными.
— Казны такой нет, Сеня. И промежду прочим, никогдась не было. Хучь верь, хучь не верь.
— Зря вы мне не доверяете, Игнат Ваныч. Не бойтесь, я вас никогда не выдам. Клянусь!
— Утайного сокровища нет, Сеня. Потому я и мыслю: зачем же приходил на Яик дьяк Артамонов?
— Посеять своих дозорщиков. Пожалуй, не было больше интересов у сыска. Тихон Суедов и Вошка Белоносов, видимо, согласились стать доносителями. Одну сказку Вошки я уже перехватил. С Тихоном труднее. Он передает свои сказки кому-то в Астрахани, егда ходит за товаром для лавки. Но дозорщики, которых мы знаем, не могут быть для нас опасными, — спокойно рассуждал писарь.
Он вышагивал рядом с атаманом без унижения, с достоинством. Боялся лишь самую чуточку, что Меркульев может как-то прознать о поджоге казенной избы. Тогда дыба, пытки и смерть. Но никто ведь не мог видеть, что казенную хоромину с царской грамотой спалил он. Нет, страшиться нечего!
Я обвел вокруг пальца и Артамонова, и Меркульева, — щурился весело от весеннего солнца Сенька. — А жить я могу богатейно везде. Хоть в Стамбуле, хоть в Париже. Сам папа римский взял бы меня в переводчики, в библиотекусы. Пожалуй, я приму католичество. Сколько ж мне станет платить папа римский? Нет, я не поеду к нему, пока не найду утайную войсковую казну Яика. Я уже знаю примерно, где она...
Меркульев оглядывал сбоку шитый серебром кафтан писаря и думал:
«Никогда тебе, проныра, не вынюхать наше утайное сокровище. Нет в тебе казачьей основы. Но пока ты потребен мне».
Они шли рядом. Сенька продолжал ухитряться молча:
«Надо бы еще раз устроить пожар в казенной избе для отвлечения подозрения. Подброшу я снова сонного келья дозорному в кувшин с вином. Вывалю опять кочергой угли из печки на пол. Любого человека легко обмануть. Не удается токмо вот обдурить Ермошку. Не отдает он и не продает свой камушек с крестиком. А гривну нашейную от сего древнего камушка удалось выманить у Фариды без утруднения. Шинкарка отдала витой обручок в добавление к приданому Цили».
— Зачем тебе, Сеня, этот ошейник? — удивилась татарка. — Соломон говорил мне, что на нем, должно быть, когда-то крепился самоцвет. Адамант или изумруд. А мож, ладанка висела. Но учти, у нас к этой гривне ничего нет!
— Я закажу сам золотую иконку у Кузьмы. Он изладит.
Никто на Яике не знал, кроме писаря, что может возникнуть богатство, если объединить вновь раннехристианскую иконку Ермошки и гривну, пропитую казаком в шинке. Однако Ермолай чуял непонятное в том, что прыткий залетный московитянин так зарился на обыкновенный черный камушек с белым крестиком. Ермошка показал Сеньке кукиш:
— На вот, выкуси! Ты еще в Москве у меня выуживал сию гальку. И князь Голицын зудился. Нет, не продам свой волшебный камушек. Отдам, мож быть, за тыщу золотых. Не мене!
С каждым днем росла и обострялась неприязнь Сеньки к Ермошке и его дружку — художнику Бориске. И не было для этого какой-то одной причины. А чем он приколдовал Дуню Меркульеву? Неуж тем, что ладит крылья? Прощелыга, нищий молотобоец! Жалкий покручник! А вот дружок его более опасен, зловреден. Богомаз вообще как бы не замечает писаря. Раскланивается при встречах холодно. Избегает совместных застолий. На свадьбу не пришел. Цилю обидел. И ужас...
— Поведай, Сеня, что было в городке, пока я ходил к морю...
