— Сестра! — прикрикнула Варенька. — Скорее уносите раненого в перевязочную… Что случилось? — спросила она, выбежав в коридор, у первого же встретившегося ей санитара.
— Началось, — коротко ответит тот. — Наши батареи и миноносцы открыли огонь. Ну и немцы, кажется, отвечать стали…
Варенька добежала до конца коридора, отдернула белую парусину, растянутую над входом вырубленного в скале госпиталя. Небо над Мотовским заливом вспыхивало короткими зарницами, и ветер, рвавший из пальцев обледенелый край парусины, доносил оттуда яростные громыхания орудий.
Потом она посмотрела в сторону Муста-Тунтури и даже закрыла глаза — так было страшно видеть этот залитый светом разрывов хребет перешейка. Стреляли не только корабли, но и дальнобойные батареи; снаряды летели на укрепления врага сплошной ревущей лавиной…
Неожиданно откуда-то выкатилась, нащупывая дорогу узкими щелями фар, дребезжащая по камням полуторка. Шофер, распахнув дверцу кабины, крикнул:
— Эй, госпиталь… принимайте пленных!.. Пожилой фельдфебель-гренадер, на отворотах тужурки которого блестели альпийские розы сто девяносто третьей гренадерской бригады, до сих пор не понимал, как он оказался в плену. Содрогаясь всем телом на холодной клеенке операционного стола и помогая санитарам стягивать со своих плеч мундир, он говорил на ломаном русском языке:
— Муста-Тунтури — страшна!.. Это ваш артфайер — ошен страшна!.. Я восемь год был фронт… Фермопилы, Албания, Крит, Нарвик, но сейчас страшна! Наш лапланд-зольдат — сам смелый зольдат, он не боялся большой атак. Но ваш артиллерий мешаль быть смелый…
У фельдфебеля было худое, заросшее курчавой бородкой лицо, острый кадык выпирал наружу, и, когда он стал засыпать под действием наркоза, его черные, словно обугленные, губы долго шептали одно лишь слово:
— Alpendrьken… Alpendrьken…
Только закончив операцию, Варенька вспомнила, что это слово означает «кошмар», и сказала:
— Ну, для этого кошмар кончился… Цел будет…
Муста-Тунтури содрогался от взрывов, с его вершин рушились в пропасти лавины камней, сдвинутые с места, сползали в долины ущелий пласты столетних снегов.
Платов, едва раздался сигнал, зовущий на штурм, выбежал из блиндажа; продираясь через колючие завалы развороченных проволочных «ежей», в кровь разодрал себе руки и даже не заметил этого. Он не оглядывался по сторонам, но постоянно чувствовал, что рядом — слева и справа — его товарищи тоже преодолевают первое препятствие. Вторым препятствием оказался глубокий ров, заполненный кусками разбитого льда, под которым чернела ледяная вода. Но штурмовая группа саперов уже перебросила через ров узкие сходни. Не успели бойцы перескочить на другой берег, как перед ними выросло третье препятствие. Громадные острые камни были в беспорядке свалены в длинную высокую гряду, через которую почти невозможно перелезть без помощи товарища. Четвертого препятствия никто не ожидал, готовясь уже вплотную схватиться с притаившимся противником, но сильный ветер принес с океана снежный заряд, и оружие наступающих на мгновение смолкло, — в белых пляшущих вихрях пропали ориентиры…
Так начался этот штурм, подготовленный огнем батарей и миноносцев, но исход его все-таки зависел от физической и моральной подготовки одиночного бойца. Вот бегут они, спотыкаясь и поддерживая друг друга, все выше, выше и выше. Перед ними — вздыбленный снарядами, весь в ямах и рытвинах склон, круто взбирающийся к небу, и в самом конце его нависает карниз скалы, усеянной блиндажами и дотами.
Все выше, все выше и выше!..
Рядом с низеньким майором скакал громадный волкодав, неся на спине сумку с патронными дисками.
— Вперед, братцы, не отставать! — кричал майор, часто оборачиваясь и смахивая с лица кровь. Кто-то громко ахнул, скатываясь под откос по скользкому насту. Но остальные, даже не посмотрев, продолжали упрямо взбираться наверх.
Брызнули огнем ожившие пулеметы, над головами со свистом прошелся смерч разноцветных трасс.
— Ложись! — крикнул майор и вдруг, пошатнувшись, покатился вниз. Платов не мог остановиться сразу и несколько шагов бежал еще, потом рухнул в снег. Прижатый к земле, он долго пролежал без движения. А когда поднял голову, то вместо кустов, росших до этого перед ним, увидел коротко и жестоко торчащие, как щетки, прутья — все, что оставили пули…
Доты на мгновение затихли. Было даже слышно, как переговариваются гренадеры, со щелканьем вставляют новые диски взамен израсходованных. Вдали, доносимое эхом, перекатывалось по ущельям «ура!» и снова глохло в треске автоматной стрельбы. А здесь, на этом склоне, взбегающем на крутизну перевала, наступление задерживалось. Все лежат, и он тоже лежит, от жаркого дыхания в снегу образовалась уже глубокая ямка. Сзади, припадая к земле, перебежками двигаются чем-то нагруженные фигуры. Это связисты тянут провод командиру роты. Внизу совершенно открыто — прятаться некогда — артиллеристы тащат по снегу полковые пушки. Видно, как они наваливаются на вязнущие колеса. «Сейчас ударят, — подумал Платов, — все-таки попробую».
Скатившись под уклон, он резко задержал свое падение и — боком, боком — втиснулся в расщелину скалы. Все три амбразуры ближайшего дота старательно крошили над его головой камни, выскабливали мелкую щебенку. Но, вжимаясь в землю, он все полз и полз, пока дот не очутился совсем рядом.
Теперь затяжные всхлипывания пулеметов раздавались под ним, откуда-то из-под земли. И совсем неожиданно он наткнулся на дверь дота, потянул ее на себя. Дверь поддалась, он увидел освещенную подвесными фонарями внутренность дота и широкие спины гренадеров, стоявших за щитами амбразур. Медленно, совсем не торопясь, Платов поднял автомат, провел длинную очередь из угла в угол. Потом, шатаясь от внезапной слабости, выбрался на крышу дота, крикнул:
— Можно идти!..
Над головой уже летели через хребет со свистящим шорохом снаряды. «Илы» выходили из пикирования, оставляя за собой звуки разрывов, от которых земля вздрагивала через равные промежутки времени: «Ах!.. Ах!.. Ах!..» Наступление шло, как согласованная, четкая, но напряженная и тяжелая работа
Рассвет занимался над вершинами хребта скупой и холодный. Ветер переметал с места на место сыпучие снега, круглые горошины фирна скатывались в низины. В синих сумерках ущелья, куда небесный свет просачивался с трудом, ярко вспыхивали взрывы.
Хребет Муста-Тунтури оставался позади, впереди уже виднелись холмистые равнины печенгских тундр. В течение ночи бойцы полуостровов с боями перевалили перешеек, захватили все главные горные тропы и сбросили гренадеров в низину, не давая им закрепиться на южных склонах Муста-Тунтури. Одни только фанатики, обложив себя дисками и бутылками с крепким ямайским ромом, еще продолжали сидеть в бетонированных дотах, стреляя в спину бойцов…
Где-то на высоте громыхнул взрыв, и верхняя часть скалы на глазах у всех отделилась и понеслась в ущелье, увлекая за собой лавину мелких и крупных камней; обвал разрастался с угрожающим грохотом, в воздухе засвистели камни, которые, ударяясь о карнизы, отскакивали от скалы все дальше и дальше.
Какой-то солдат, потерявший во время боя шапку, натягивал на уши воротник шинели, жаловался:
— Вот ведь что делают сволочи: не мытьем, так катаньем хотят нас отсюда вытурить.
— Ничего, — ответил Платов, — теперь уже скоро…
И когда грохот обвала затих, в небе пробилась золотая жилка солнца, осветив усталые лица солдат. Начинался новый день; «черный монтаг» — черный понедельник — так назвали гитлеровцы этот день, когда им после падения хребта Муста-Тунтури пришлось отдать русским войскам все, что ценою страшных потерь они сумели захватить за три года войны в Заполярье. Но солнце светило, и вопреки огню и дыму день начинался (черный — для них, светлый — для нас), день 10 октября 1944 года.
Лапландская армия была рассечена, и в прорыв устремились русские танки. Платов сидел на броне одной из машин, мчавшихся по дороге, когда навстречу танкам вышли, махая руками и подкидывая шапки, какие-то люди с оружием. Это были десантники, высадившиеся ночью на вражеском побережье, и среди них Платов увидел Мордвинова. Лейтенант дружески стащил аскольдовца с машины, прокопченные лица улыбались ему. Платов кого-то обнимал, радостно хлопал по спине.
— Здравствуй, здравствуй, — говорил Мордвинов, — ну, теперь и Печенга не за горами.
Солдат в распахнутом полушубке, стараясь перекрыть гул моторов и человеческих голосов, все время кричал, стуча прикладом по мерзлой полярной земле:
— Товарищи!.. Да послушайте же меня… Ведь мы сейчас стоим на дороге… Тише, товарищи, дайте сказать!.. На дороге, которая ведет в древнюю Печенгу… Урра-а!..
»Смерть егерям!»
Низкий, полуобвалившийся от близкого взрыва потолок землянки подпирает неоструганная балка; из ее щелей выступает золотая пахучая смола. Загаженная болотистая земля сыро чавкает под ногами. Со стен капает вода, почти неслышно осыпается песок.
