»Смерть егерям!»
Низкий, полуобвалившийся от близкого взрыва потолок землянки подпирает неоструганная балка; из ее щелей выступает золотая пахучая смола. Загаженная болотистая земля сыро чавкает под ногами. Со стен капает вода, почти неслышно осыпается песок.
Лица егерей скрыты во тьме, растворены в тенях подземного жилья, и только лишь изредка вырывается из мрака чей-нибудь лоб, сверкают белки глаз да холодно отсвечивает оружие. Зато сидящий посередине землянки солдат виден всем. Придвинув лицо к незастекленной горелке самодельной лампы, он читает вслух, и его торопливое дыхание тихо колеблет язычок пламени.
— «Немецкие солдаты, — шевелит солдат губами, обескровленными войной, — крах фашистской Германии неизбежен. Своим сопротивлением, во имя которого гитлеровские генералы заставляют вас проливать кровь, вы только отдаляете день военного поражения, но не можете избежать его. Подумайте о своих детях и женах, которым приходится жить на пепелищах разрушенных городов, голодать и мерзнуть. Ваши матери, родившие вас, проклинают эту затянувшуюся бойню, каждый день, который приносит германскому народу неисчислимые бедствия и страдания…»
Скрип отворяемой двери заставляет всех вздрогнуть. На пороге стоит сам командующий Лапланд-армией генерал Дитм, которого солдаты за жестокость зовут «Смерть егерям». Появление его так неожиданно, что егеря даже забывают вскочить с нар и, цепенея от страха, еще глубже забиваются в темноту.
Дитм стоит неподвижно и молча, буравя егеря, читавшего листовку, взглядом быстрых пронзительных глаз. С минуту длится молчание. Стены землянки содрогаются от удара распахнутой двери, шумно осыпается сырой песок. Болотная вода методично долбит тишину: «Кап, кап, кап!..»
— Что же ты не читаешь дальше? — голос генерала вязнет в тишине, как нож в жирном мясе. Его обтянутая перчаткой рука тянется за спину, где висит кобура с маленьким, но тяжелым швейцарским браунингом; на лбу бешено пульсирует надувшаяся синей кровью гневная жила.
— А-а-а-а!.. — кричит солдат, но Дитм спокойно разряжает обойму прямо в этот раскрытый рот. Потом бросает листовку в огонь и, деловито перезарядив браунинг, выходит из землянки…
Лапланд-генерал идет по дороге, его глаза придирчиво рыщут по сторонам, и егеря, еще издали узнавая его сухонькую фигуру, предупредительно сворачивают в сторону, прячутся в кусты, чтобы только не встречаться с ним, иначе — ругань, гауптвахта, трибунал, расстрел. И недаром шепотом передают солдаты один другому: «Берегись, парни, — „Смерть егерям“ бродит по землянкам…»
Вот он запахивает шинель, подбитую собачьим мехом, садится в машину.
— Поехали! — бросает отрывисто, и бронированный «опель-генерал» срывается с места.
Гладкая гудрированная дорога бежит и бежит под колеса, словно лента нескончаемого конвейера. Страшно подумать, что эта дорога, которую они проложили среди тундрового бездорожья, достанется русским. «Неужели, — думает он, — я просчитался, надеясь, что наступление русских захлебнется в крови?.. И сколько еще они могут наступать? Хороший шахматный игрок не сразу выкладывает свои силы, — может, силы русских скоро иссякнут?..»
Адъютант на заднем сиденье шуршит какими-то бумагами.
— Герр генерал, — говорит он извиняющимся тоном, — последнее донесение: русские стягиваются на скрещении дорог, ведущих в Петсамо… Матросские десанты захватили почти все побережье. Их войска подходят к стратегическим высотам Большого и Малого Кариквайвишей. Какие будут у вас распоряжения?
Генерал молчит. Кругообразными движениями ладони он растирает себе живот, думает о том, что врачи, наверное, его обманывают: у него давно рак. Быстро темнеет, вырастающие по краям дороги скалы сгущают эту темноту. Шлагбаумы кордонов открыты — едет сам лапланд-генерал.
Неожиданно машина резко тормозит, и Дитм, стряхнув оцепенение, видит, как на шоссе, размахивая руками, сбегает фигура какого-то человека. Это, кажется, егерский офицер, но, боже мой, что за вид!
Мундир превращен в лохмотья, оборванные рукава развеваются, словно крылья, одна нога босая, глаза безумны и дики.
Офицер встает посередине дороги, преграждая путь машине, и все машет руками, смеется. Адъютант предупредительно спрашивает, отодвинув стекло кабины:
— Какого вы полка?
— Рефери-и… счет! — отвечает офицер.
— Я спрашиваю: кто вы?
— Два — ноль в нашу пользу!..
— Сумасшедший, — замечает шофер, и в этот момент Дитм видит в руке офицера гранату.
Офицер пляшет посреди шоссе, его руки двигаются вразброд, он смеется, кричит весело:
— Улечу!.. Улечу!..
Адъютант выстрелил, и сумасшедший лег на шоссе, дергаясь длинным телом. «Опель-генерал» медленно вполз ему на грудь правым передним колесом, покачнулся, потом — задним.
— Гоните, — приказал Дитм, но, едва отъехали сто метров, он остановил машину: — Адъютант, так оставлять нельзя, возьмите у него документы…
Адъютант сбегал и принес офицерское удостоверение и незаконченное письмо на шелковистой шведской бумаге:
«Нежная моя лисичка Эбба! Прошу тебя, будь спокойна, у нас здесь все тихо, и русские никогда не посмеют начать наступление в Лапландии, потому что…»
Дитм нервно разорвал письмо, выбросил клочки его в окно, открыл удостоверение: «Курт Дюсиметьер, обер-лейтенант, командир 13-го батальона тирольских стрелков…»
— Тринадцатый, — повторил генерал и вспомнил, что весь этот батальон пропал без вести в районе озера Чапр. От этого озера русские направили свой основной удар на Луостари, и генерал понимал, что, захватив в Луостари аэродромы, они пойдут на Никель и на Петсамо.
Когда послышался гром артиллерии и навстречу «опель-генералу» потянулись первые раненые, генерал Дитм насторожился: приближался самый ответственный участок фронта, где его егеря терпели поражение за поражением, и… «Не может быть, — думал он, — чтобы мы разучились воевать?..»
— Пока высоты Кариквайвишей в наших руках, — сказал генерал адъютанту, — запишите это, пожалуйста… до тех пор русские никогда не смогут пробиться к Луостари, а следовательно, и на Петсамо…
В прифронтовой деревне горели дома, по улице бродили потерянные солдаты, гренадеры рубили постромки, выпрягая лошадей из орудий. Тысячи ног непрестанно месили дорожную грязь, и, казалось, никакой мороз не в силах сковать ее, пока не прекратится эта бессмысленная, похожая на панику, беготня из одного конца деревни в другой.
«Что они бегают, чего они ищут? Ну вот, спрашивается, куда бежит этот солдат?.. А вот этот фельдфебель чего орет?..»
Первая же весть, принесенная начальником штаба отступавшего от озера Чапр полка, взбесила генерала. Оказывается, высота Малый Кариквайвиш уже оседлана русскими, и прямым виновником ее сдачи является вот этот туполицый офицер в обгорелой шинели, что переминается с ноги на ногу.
— Обер-лейтенант Штумпф, бывший советник при финской армии, — отрекомендовался он и, срываясь на злобный крик, стал поспешно оправдывать себя и свой батальон: — Я не виноват, герр генерал!.. Сто восемьдесят три человека, и на каждого по десять патронов… Нас бросили под огонь реактивных пушек, даже не покормив… Русская пехота шла цепь за цепью. Мы не успевали от них отбиваться… Я пытался остановить своих людей в рудничном поселке Хяльме, но… Так воевать нельзя, герр генерал!
Прилетевший откуда-то снаряд сорвал горящую крышу одного дома, и улицу засыпало дождем огненных искр. Отряхивая свою шинель, Дитм угрожающе спросил:
— И вы, конечно, оставили Хяльме? — Сейчас ему ничто не было так ненавистно, как лицо этого офицера. «Какая скотина!» — брезгливо думал он.
— Да, герр генерал, русские уже в Хяльме…
Штумпф вспомнил, как полег его «дикий» батальон под огнем эсэсовских пулеметов, прикрывавших позиции с тыла, и, круто повернувшись, он почти побежал от генеральской машины. В спину ему громыхнул выстрел, обер-лейтенант вяло опустился на снег и долго не мог поверить, что это стреляли в него…
— Куда делись мои офицеры? — сказал Дитм, когда машина снова сорвалась с места. — Неужели победа под Нарвиком была пределом наших военных возможностей?..
Штумпф очнулся от странного ощущения: кто-то лазал по его карманам, снял с руки часы, сорвал с груди отцовскую ладанку. Обер-лейтенант открыл глаза, запорошенные снегом, увидел над собой тирольца.
— Что ты делаешь? — простонал он. — Я еще живой…
Тиролец отпрянул в сторону, не торопясь побрел во тьму среди догорающих пепелищ. Штумпф закашлялся от горького дыма, перевернулся на бок и, достав пистолет, выстрелил. Тиролец, прикуривавший от красной головки, вскочил и бросился бежать.
— Помогите! — крикнул Штумпф. — Хоть кто-нибудь…
Никто не отвечал. Деревня была уже пустынна, только кое-где еще слышались человеческие голоса. Обер-лейтенант застонал от боли, рвавшей ему позвоночник, встал на колени и снова ткнулся в землю. Он понял: ему не ходить. Тогда, собравшись с силами, он пополз на дорогу.
