А помнишь, Франческа, Пасху?
Сначала на остановке перед домом наша полоумная горбушка веткой вербы все норовила стегануть прохожих и приговаривала:
— Верба бела, бей до бела, верба хлест, бей до слез!
И нас с тобой тоже легонько стеганула и перекрестила.
В субботу мы целый день клеили обои в нашей комнате и вечером, уставшие, прилегли. Проснулись часов в одиннадцать — чуть не проспали. Выглянули в окно. Пасхальная ночь была теплая, звездная, но ветреная. С Пушки, как всегда, шел гул машин. Внизу, под нами было видно, как из казино напротив выходят люди и направляются напротив через дорогу в церковь.
Ты обвязала голову легким платком, и мы спустились на улицу.
Людей в храме было совсем немного. Сразу бросились в глаза наша горбушка, подпевавшая громче всех тонким дряблым голоском, и пара бомжей, у одного была вместо руки культя, а другой крестился черной от грязи щепотью. Прямо перед нами была соседка-библиотекарша. В углу стоял Матвей Андреевич, всклокоченный, в драных ботинках, тоже похожий на бомжа. Рядом — та страдающая ожирением ученица с мамашей. Мы еще тогда не знали, что Матвей Андреевич и эта женщина распишутся. У самого алтаря сгрудились старухи, по привычке прижавшись друг к другу, как в очереди, хотя было полно места. Остальная публика была, кажется, вся из казино — крепыши-бодигарды в дорогих костюмах и банкирские жены в мехах и в коконах из духов. А может, киллеры и проститутки. Кто их разберет.
Мы стояли все вместе, держали свечки, обвернутые бумажкой, и молились, каждый о своем.
То и дело верещали мобильные телефоны.
Потом Христос воскрес, и мы все вместе запели:
— Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.
И зажигали друг у друга пасхальные свечки. Я зажег свою свечку от библиотекарши, у нее отражалось пламя в стеклах очков, ты — от меня.
И опять то там, то здесь слышался телефонный писк.
Затем мы все вместе — убийцы и блудницы, горбушка и бомжи, старухи и Матвей Андреевич со своей невестой, ее дочка и библиотекарша, ты и я — пошли вокруг церкви.
Пламя то и дело гасло на апрельском ветру, и мы делились пасхальным огнем: старухи с убийцами, блудницы с бомжами. Я зажег свою потухшую свечу от свечки Матвея Андреевича. Кто-то раздавал всем бумажные стаканчики.
Так мы ходили вокруг церкви со светившимися в темноте стаканчиками. И вдруг на какую-то секунду появилось странное ощущение, что все это уже когда-то было, вернее, не так — показалось, что мы всегда вот так ходили с мерцающими огоньками в руках — сначала по улице, потом за церковь, мимо задворков бывшей булочной, а теперь не знаю чего, какой-то конторы, потом мимо забора типографии, по проложенным по грязи доскам, потом мимо нашей помойки и обратно на улицу, к остановке, где как раз остановился пустой троллейбус и из открывшихся дверей никто не вышел и никто не вошел. И так мы ходили вчера и позавчера, пели «Христос воскресе из мертвых» под писк хэнди, окутанные густым запахом духов, который не может выветрить из нашего крестного хода никакой ветер, как он не может погасить и наши свечки в стаканчиках, и сегодня ходим и будем так ходить завтра, и послезавтра, и всегда.
Крестный ход вернулся в храм, и скоро нарядно одетая публика стала расходиться.
Кто-то возвращался прямо напротив через дорогу в казино, кто-то шел в ночной клуб в Ленкоме, кто-то в дискотеку в «России».
Мы постояли еще немного и тоже вышли. Хотели пройтись, но ветер успел нагнать тучи и стало накрапывать.
Пошли домой. В подъезде было, как всегда, темно. Обычно я носил с собой фонарик или чиркал зажигалкой, но теперь нам освещали ступеньки пасхальные свечки.
За лифтом слышались вздохи, храп, почесывание.
Дома ты стала копотью от пламени делать черные кресты на притолоке двери. Я удивился:
— Что это?
Ты где-то прочитала, что так можно охранить свой дом и тех, кого любишь, от несчастья.
Мы ходили по ночной пустой квартире — Матвей Андреевич, наверно, поехал разговляться к своей невесте — и ставили кресты пасхальной копотью на всех окнах и дверях.
У нас не было ни кулича, ни пасхи, ни яиц, и мы разговлялись пельменями из пачки.
Потом легли, прижавшись друг к другу на нашем диванчике, и кругом скрипели, отходя от стены, неумело приклеенные обои. В ту ночь, защищенные дымными крестиками, мы зачали нашего ребенка.
А утром позвонила Зинаида Васильевна, жена отца и сказала:
— Вот, Миша, Христос воскресе, а морячок наш умер.
Помнишь, Франческа, эти похороны? И смех и грех. Сначала мы никак не могли найти морг, бегали полчаса кругами мимо каких-то гаражей и помоек. Чуть не опоздали. Там были Зинаида Васильевна, Саша со своей женой и детьми, какие-то женщины и уже пьяный с утра старик на протезе, представившийся другом отца. Я видел его первый раз в жизни. На искусственную ногу была надета галоша, а на настоящей была почему-то совершенно не по сезону — сандалина.
У входа в морг толпилось несколько группок, очередь продвигалась медленно, хотя покойников вывозили на тележках торопливо и все время подгоняли прощавшихся.
Зинаида Васильевна рассказала, как умер отец:
— Упал с кровати и кричит: Зина! Зина, я ничего не вижу! Включи свет!
Было странно, что спившийся ветеран-подводник кричал перед смертью то же, что Гете.
Отец всегда, сколько я помню, говорил, чтобы, когда умрет, его положили в гроб в форме. У него была матросская форма, которую он время от времени перешивал по расползавшейся фигуре. И действительно, нам вывезли седого морячка. В последнее время у него тряслось все тело, и теперь у отца был какой-то умиротворенный вид со сложенными руками на груди, будто успокоился, что сгорит не так просто, а в своей тельняшке.
Он так пил, особенно в последние годы, что было странно, как его организм еще держится. Все его друзья-подводники допились до могилы уже давным-давно.
Гроб оказался коротким, и голова не помещалась, утыкалась в стенку, от этого подбородок упирался в грудь, и у отца было странное живое выражение на лице, немного обиженное, мол, и в гроб-то не могут по-человечески положить.
Зинаида Васильевна пошла ругаться, но ей стали тыкать в квитанцию, мол, заказали 180, вот в 180 и положили. Вышла женщина в белом запачканном халате, с резиновыми перчатками на руках и начала объяснять, что заказывать нужно всегда с запасом, потому что покойники вытягиваются.
— Вы что, не знали, что ли?
Зинаида Васильевна махнула рукой, чтобы не связываться:
— Делайте что хотите! Сил больше нет на все это.
Нужно было ехать в крематорий в Митино. Подали автобус, заляпанный по самые окна грязью. Мы с Сашей взяли крышку, чтобы прикрыть гроб. В крышку уже были вбиты гвозди, но я это заметил не сразу, только когда увидел, что крышка не ложится, что-то мешает. Смотрю — гвоздь уткнулся отцу прямо в темя. В седые волосы из разорванной кожи вылилось что-то красно-синее. Повезли незакрытым.
Ты смотрела на все это с немым удивлением, и чем дальше, тем больше удивления было в твоих глазах. К тебе все время приставал отцовский дружок на протезе и говорил что-то о дерьмократах, жидах и о том, что черножопых нужно гнать из Москвы.
Когда ехали на скрипучем, разбитом автобусе — крепко держась за сиденье, чтобы не вылететь на колдобине, и придерживая ногой уползавший гроб
— я отчего-то вспомнил, как в детстве мы с отцом каждый год ездили на велосипедах в августе перед школой в Ильинский лес. Отец то и дело уезжал вперед на своем тяжелом трофейном, а я кричал:
— Папка, подожди! — и пытался догнать его на моем «орленке», подскакивая на корнях: кругом были сосны, и по тропинкам лучше было вилять. Или попадался песок, и тогда колеса вязли.
С отцом лес превращался в обыкновенный прочесанный солнцем парк, но в одиночку я боялся туда ездить после того, как пришлось однажды удирать от пьяного солдата с красной разбитой рожей. Тот вдруг выскочил на меня из кустов:
— Эй, пацан! Стоять!
Я шарахнулся, чуть не упал с велосипеда и припустил что есть мочи.
Солдат побежал за мной, топоча сапогами:
— Стой, бляденыш!
Я нажимал изо всех сил на педали, но колеса скакали по корням, и я испугался, что сейчас упаду, однако упал, споткнувшись, солдат, и «орленок» умчал меня прочь.
Перед крематорием тоже выстроилась очередь, и мы еще час торчали в автобусе.
Наконец, запустили. Распоряжалась всем какая-то статная дама в телогрейке и мохеровой шапке. Меня поразил ее голос, сразу напомнивший мне голос Наташи Ерофеевой, девочки, с которой я учился в одном классе. Она лучше всех в школе читала стихи о советском паспорте и «я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал», и много других стихов в таком же духе, и поэтому выступала на всех пионерских, а потом комсомольских линейках, и ей даже дали путевку в «Артек», и все Наташе завидовали, но так читать стихи никто больше не мог. И вот теперь эта дама с голосом Наташи Ерофеевой указывала, кому куда стать и что делать. Спросив, будет ли кто выступать, и увидев, что речей не ожидается, она сама стала говорить что-то о Христе, грядущем воскресении и бессмертии тем же голосом и с той же интонацией, будто это были стихи о паспорте. Я вглядывался в ее лицо, но так и не понял, она это или нет. Ведь больше двадцати лет прошло. Люди меняются.
