– Франс, – с укором сказал Алесь, – я люблю вас всех. Я не могу без вас. Без тебя. Без Наталки. Без Майки.
Раубич-младший не хотел ничего слушать. У него раздувались ноздри.
– Кто вам позволил произносить имя моей сестры?! Я запрещаю вам это! Я запрещаю вам встречаться с ней. Запрещаю подходить к ней.
Он сорвался и делал невозможной всякую попытку примирения.
– Не смейте, князь! Даже одним своим присутствием вы способны запятнать чистых и невинных девушек.
Это было слишком.
– Вы забылись, сударь, – сказал Алесь. – Не переступайте границы, не вынуждайте меня забыть о своей любви.
Франс смерил его презрительным взглядом, взял Наталку за руку и повел домой.
А в доме Наталка закатила Майке и Франсу скандал. Топала ногами, плакала и кричала.
– Гадкая, злая! – плакала Наталка. – И ты гадкий, злой, нехороший!
Ее наказали, отправив спать. Но девочка не просила прощения, а топала ногами и пронзительно вопила:
– Он хороший, хороший! Я знаю, что он хороший!
Этот умоляющий крик был последней попыткой защитить Алеся в доме Раубичей.
Пан Юрий перестал здороваться с Ярошем. Вчерашние соседи, друзья, почти родственники стали врагами.
…На Алеся накатило. В один из мартовских дней его принимали в дворянский клуб, а значит, он должен был выступить с традиционной речью. Тема речи была свободная, и он выбрал: "Значение клуба для членов общества, и как я мыслю себя в нем". Это удивило многих, но против темы не возражают.
Речь была почти подготовлена, когда произошла история с Майкой. И Алесь отверг уже готовую речь, такой она показалась пресной от беспредельного гнева, который душил его. Он решил сказать просто то, что думает.
…Зал был полон. Панство сидело за столами, которые ломились от вина и кушаний (старый Вежа никогда не скупился). Алесь обводил глазами собрание: в конце огромного зала он видел Ходанского, Бискуповичей, Раткевича, Браниборского, Мнишека – весь этот свет, который он знал и перед которым сейчас должен был говорить.
В черном фраке, с бокалом в руке, Алесь ожидал, когда утихнет шум. Наконец стало тихо.
– С некоторой опрометчивостью я выбрал своей теме название "Значение клуба для членов общества". Однако чем больше я обдумывал эту тему, готовя свой speech [108], тем больше возрастало мое недоумение. Дело в том, что у нас нет клубов в общепринятом западном, английском смысле этого слова. У них клуб – это собрание мужчин, объединенных общим происхождением, общими взглядами на политику. Это, наконец, собрание мужчин, объединенных патриотизмом, твердым пониманием того, кто они такие. Возможно, я идеализирую, даже, наверно так, потому что люди везде люди, но цель существования клубов там именно такая.
Он видел настороженные и заинтересованные лица. Потому что само звучание произносимых им слов было необычным для вступительной речи. Это не были французские, польские или какие другие слова. Это был язык, на котором все эти люди разговаривали со слугами в доме, с мелкой шляхтой – при встрече, с крестьянами – в поле и которым, однако, никто, за исключением единиц, считавшихся чудаками, не пользовался при спичах.
Под потолком огромного зала звучал мягкий, как ручей, певучий, как голос птицы, гибкий и твердый одновременно, лаконичный язык. Звучал впервые за много лет.
На этом языке и за этим столом говорили сейчас жесткие слова.
– Клубы существуют у нас не для политики, не для мечтаний о счастье, потому что эти два понятия редкие гости под нашими крышами. Они существуют у нас для карточной игры, для разговоров об охоте, о том, чей рысак быстроходнее, чей выжлец более чуток. И еще для пьянок, где спорят о танцовщицах, вине и о тех же собаках.
Вежа, как обычно, прикрыл ладонью лицо. Меж раздвинутыми пальцами блестел хитрый глаз. Наивное и дерзкое лицо деда как будто просило: "Дай им, дай". Вежа очень страдал за внука.
– Я знаю, большинство из нас глубоко скорбит, видя это падение. Но что из этого, если мы не противодействуем ему?!
Алесь увидел ироническую улыбку старика Ходанского, глаза Ильи и понял, что не простит себе, если в самом деле не "даст".
– Есть, наверно, и такие, кому все это по душе. Их беспринципность близка к всеядности, их молчание – к подлости. Примером тому могут быть сплетни. Обижаться на них нельзя. Просто потому, что на мелких людишек не обижаются, ими пренебрегают. Но остается чувство глубокого недоумения, как такие слизняки могут существовать в обществе, как оно их терпит и как они сами могут жить, такие. Так вот – для чего им клубы. И если клуб – собрание мужчин, то мужчины ли они?
Илья сжал губы. И по едва уловимому движению этих губ, по тому, что стрела, по-видимому, попала в цель, Алесь почти убедился: он.
– Так вот, клуб – собрание мужчин, почти одинаковых по происхождению, объединенных общими взглядами на политику, на счастье всех людей, на то, какими методами нужно добиваться этого счастья. Происхождение у нас одно – приднепровское. Но одни из нас приспособились, другие молчат. Что толку в общем происхождении?
Мнишек улыбнулся и подумал, что Раубич олух.
– Политика, – говорил дальше Алесь, – есть ли она у нас? Мы умышленно отвернулись от нее, пользуясь гордым изречением: "Грязь не для нас".
Однако разве величие и благородство в том, чтоб мириться с грязью, позволяя ей марать старших братьев? Не напоминаем ли мы Касьяна из легенды? Того, который считал: чтоб попасть на небо, нужно иметь чистую одежду…
Во взгляде Раткевича была горечь. Бискупович прикрыл глаза.
– И какими средствами мы пользуемся, чтоб достичь цели, того, что мы понимаем под счастьем? Сплетни, слухи, дуэли и ярость, драки на губернских собраниях, борьба перед выборами. Диффамация доходит до того, что я удивляюсь, как к нам во время выборов приезжают актеры и торговцы. Наверно, до них не доходят наши слова, иначе они знали бы, что попали в разбойничий вертеп! Утратившие все на свете, вплоть до человеческого облика! Эти паны… бродяги без родины, мужчины без мужества, люди без совести! Я не могу смотреть на них! Когда я думаю, что мы одной крови, мне хочется выпустить из себя эту кровь. Ces messeurs sont un tas de gredins et le seul sentiment gu'ils m'inspirent est la haine de leur cаuse et le mepris pour mon pays". [109]
Бискупович Януш улыбался темными бархатными глазами. Страстность молодого Загорского нравилась ему. Этот не стал бы и Мишке Муравьеву [110]давать спуску. А уж как перед Мишкой на задних лапах ходили маршалки Крушевский да Абданк в те три страшных года. А пан Юрий не дал обидеть людей. Трем губернаторам не дал. Сережке Энгельгардту не дал, Михаилу Гамалею не дал, Николаю Скалону не дал. И четвертому не даст, потому что ходят слухи – Скалон скоро загремит, успел-таки навредить за три года. И ходит молва – будет на его месте Алексашка Беклемишев, человек рода старого, на сварливый и трудный.
И как оно будет, одному богу известно. Да еще старому Веже. Тот восемнадцать губернаторов пережил, а тех, кого не хотел, ни разу не пустил на порог. Те потом самыми худшими были. Как будто он их заранее насквозь видел. А внук его вон как говорит. Молодчина! А Раубич дурень.
– И в чем мы видим счастье, которое нам необходимо, как воздух? Ждем ли мы его для себя или добиваемся для всех? К сожалению, чаще всего для себя. "Счастья" экипажей, рабов, величия, денег, роскошных фонтанов на мраморных виллах. И чтоб достичь этого, убиваем в себе Человека. А Человеком является тот, кто борется за равное право на счастье для всех людей. И я скорблю, печалюсь по такому Человеку. Раньше мне казалось: я нашел таких людей. Но теперь вижу, что я один.
Бискупович склонил голову и подумал еще раз, что Раубич поддался дурному, узкому, кастовому пониманию чести. А Браниборский, как ни странно, был прав. Не монархом, конечно, потому что все это вздор и маразм, а "знаменем восстания" юноша мог бы стать. Тем, кого во время ракованья [111] спрашивают последним, а после победы сажают за стол на самое высокое место.
– Тогда, может, наши собрания – это собрания патриотов? Людей, объединенных служением отечеству? Не думаю. Князь Витень мог за родину взойти на костер. Михаил Кричевский мог разбить за нее свою голову, Дубина – сесть на кол, а Мурашка – на раскаленный трон. Огнем и железом они доказали свою любовь. Я спрашиваю у вас: сможет ли кто из нас положить за нее руку… хотя бы на язычок свечи? Вы говорите – мягкость нравов. А по-моему – отсутствие понимания того, кто мы такие.
Вежа вскинул голову.
– У нас одно происхождение, но воспитание разное. Мы могли б жить в разных концах земли… Галломаны, полонофилы, англоманы и другие. Я спрашиваю у англомана: почему он ест за завтраком овсяную кашу и считает это английским обычаем и одобряет его? Почему он не замечал этого обычая, когда наши мужики ели и едят овсянку сотни лет? Я думаю, потому, что пока этот обычай был своим, до него никому не было дела, им брезговали. Как же, мы ведь не кони, чтоб есть овес! Но пришла англомания – и такой может есть даже овсяную солому. "Ах, как это оригинально! Ее едят кони лорда Норфолька…" Он не замечает, что его край, наподобие несчастной Ирландии, живет среди болотных туманов, питается бульбой и преданиями и несет золотые яйца тиранам. Мало бульбы и слишком много фантазии… И так во всем. Наш край, моя земля. Богатая, прекрасная, мягкая душами людей – она чужая нам… Спросят: чем? Я скажу – языком.
