Я не поняла его: блюющих мужиков я, прости чур, не видела, что ли?
Это у нас-то на дворе? Да таких, как он, у меня челядинки по утрам метлой из гридницы гонят!
– Не бойся! – Он шагнул ко мне и попытался взять за локоть, но я отступила. Его красное лицо выражало пьяное торжество. – Я б не заел тебя! Что ж я, не понимаю? Боярыня все-таки! Жена воеводы… ик… моего… Я ж попугать только, чтоб кричала погромче и чтоб… воевода мог управы искать. А ты, – он взглянул на Бьярки и погрозил ему кулаком, другой рукой держась за тын, – ты, хрен кривой, мало мне в зад копьем не вдарил! Знал бы я, что ты такой проворный, тебя бы завалил сперва! Счастливы твои чуры! Мистина сказал: сторож чуть живой, не поспеет…
Меня обдало жаром, голова закружилась.
Я, наверное, побледнела, потому что Требимир переменился в лице.
– Да не бойся! – грубовато утешил он меня. – Кончилось все! Не будет вам больше вупыря… Не на вас мы волчью челюсть ковали…
Он похлопал по мешочку у себя на поясе, но я не хотела знать, что у него там такое.
Из последних сил я сделала пару шагов, оперлась на Бьярки и махнула рукой: до дому пора!
Мы пошли прочь.
Я тогда поняла Требимира едва наполовину, но достаточно, чтобы не хотеть узнать больше. У меня никогда не хватило бы духу задавать мужу вопросы о том, насколько он и Свенгельд причастны ко всему этому; в какой мере сегодняшние события подготавливались во время зимних попоек за нашим столом?
Ни вопросы, ни ответы не смогли бы ничего исправить.
Я не верила, что ради повода натравить толпу на Предслава и Олега муж собирался мной пожертвовать наряду со Ждивоевым холопом и убогими курятами. Меня собирались только напугать. Потом я осознала, что зубы, в ту жуткую ночь вцепившиеся мне в горло, разжались чуть раньше, чем подбежал Бьярки. Да и отделалась я парой синяков. Конечно, иная баба могла бы помереть на месте от одного страху, но Мистина ведь знал, какие страхи я уже повидала за свою недолгую жизнь, и верил в крепость моего сердца.
Куда худшее преступление все эти люди совершили против своего законного князя, Олега Моровлянина, и вот об этом я тем меньше хотела знать, чем ближе стояли ко мне вожди всего дела.
Мистина – мой муж, какого уж дала судьба, тот и будет вовек. От достойной жены, бывало, требовались куда большие подвиги, чем просто помолчать…
У самых наших ворот меня опять скрутило. Я остановилась, прислонилась лицом к шершавым бревнам тына, вцепилась в них и закрыла глаза.
Но не могла спрятаться от одной мысли.
А Эльга знала обо всем этом?
На следующий день собралось вече: все варяжские дружины, старейшины с Горы, торговые гости.
Люди обсели все три уступа Подола, а на верхнем соорудили нечто вроде помоста, перевернув две лодьи и положив сверху крепкие доски.
Ингвар и Эльга стояли на нем рука об руку: одного роста, одетые в красное греческое платье.
Она – в шитой золотом далматике, в белом убрусе, который подчеркивал прелесть ее свежего и ясного лица. Даже и не знаю, что сверкало ярче: ее смарагдовые глаза или голубовато-зеленые камни в ожерелье.
Ингвар был в узорном кафтане с серебряной тесьмой, в красной собольей шапке с золотным шитьем.
Оба сияли, как юные боги, принесшие людям новый рассвет!
Ингвар – с мечом у пояса, с верной дружиной за спиной, был силой, а Эльга – обновленной удачей, вернувшейся после смерти Вещего.
– Скажите, люди киевские: любы ли вам князь Ингорь и княгиня Ольга? – закричал Свенгельд.
Его мощный голос, привыкший отдавать приказы в шуме битвы, разносился над Подолом и улетал в небо.
Он нарочно сделал имя Эльги более близким к имени старого Олега Вещего, чтобы подчеркнуть их преемственность.
– Любы! Любы! – дружно закричало вече.
Принесли полуторагодовалого Святшу и передали Эльге: она взяла ребенка, с торжествующей улыбкой прижала к груди, потом передала мужу.
Ингвар поднял сына на вытянутых руках, словно залог вечности своей крови в грядущих годах. Ребенок не плакал, а весело махал ручкой, будто понимая, что сейчас – миг высочайшего торжества его рода!
Ингвар подбросил его, будто запуская в небо новое юное солнце; толпа ревела так, что, казалось, содрогались старые киевские кручи.
Кричали даже старейшины с Горы, не столь обрадованные сегодняшним, сколько устрашенные вчерашним. Среди них ходили слухи, будто Олег Моровлянин мертв, как и его отец со всеми домочадцами, но их смерть пока скрывают. Никто не хотел стать спутником павших владык в Закрадье.
На самом деле, не считая убитых в сражении – таких было десятка с два – из знати в тот раз никто не погиб. Князя Предслава сильно зашибли в свалке и приняли за мертвого, но он очнулся, когда мы переносили его в дом и устраивали на постель. Женщины его двора все были живы, но… пострадали, и на дело не годились. Поэтому мы с Эльгой пришли со своей челядью, чтобы привести дом и двор в порядок.
Разгребая обломки утвари, я нашла лист пергамента, покрытый «моравскими рунами». Не скажу, что умела тогда их разбирать, но к виду их привыкла и догадалась, что это такое.
В этом вот ларе, что теперь лежал грудой досок, старый князь хранил список договора, заключенного между Вещим и греческими царями. То, что было оплачено трудами и кровью, то, что приносило столько пользы, грабители бросили, будто отопок…
Им эти обеты дружбы «между христианами и русью» только мешали.
Хорошо, что нападавшие не поняли, что это такое – иначе я сейчас не держала бы лист в руках.
Грамоту я отнесла к Предславу, зная, как он обрадуется.
Он мог поблагодарить меня только движением век. Я спрятала свернутую грамоту ему в изголовье, зная, что он бы этого хотел.
Но вылечить его это средство не могло – все же ему было почти пятьдесят! – и он умер около месяца спустя.
Олег же со временем встал на ноги, но узнал, что власть ушла из его рук и русь избрала себе другого князя. Какое-то время он еще жил в Киеве с остатками своей дружины, а зимой, похоронив отца – без пламенной крады и насыпной могилы – ушел на запад, к чехам.
– Я не гожусь в князья для этой страны, – сказал он, когда мы прощались. – Я мог кормить богов жертвенной кровью овец и быков, но не смогу дать им человеческой крови. А без нее они звереют. Я не хочу увидеть это снова. Может быть, земля моих отцов больше нуждается во мне?
С ним ушли многие киевские моровляне, не желая, чтобы их снова обвинили в пристрастии к человеческой крови.
Мальфрид, замкнувшаяся в отчаянии и не желающая говорить с братом, уехала вместе с супругом. Ее мы никогда больше не видели: как нам стало известно много времени спустя, она умерла следующей же зимой, когда они жили у чешского князя Болеслава. Погоревав, Олег женился на дочери Болеслава, княжне Ярославе. Его единственный сын Оди зачах вскоре после того, как ему сравнялось двенадцать – иного и не следовало ожидать.
Их с Мальфрид дочь Предслава выросла у Эльги и в свое время была выдана замуж в Деревлянь, как и следовало по уговору.
У Олега была еще одна дочь, от Ярославы… но об этом мы узнали лишь десять лет спустя.
Ныне же я, кажется, рассказала уже обо всем, о чем хотела.
О том, как моя сестра Эльга сделалась княгиней в Киеве.
В детстве, когда мы, маленькие девочки, лежали на полатях в нашем Варягине и наблюдали сверху, как поднимают поминальные кубки по Олегу Вещему, нашему прославленному, но незнакомому родичу, мы никак не могли подумать, что она в конце концов станет его наследницей.
Киев был так далеко от Плескова!
И то, что за время жизни нашего поколения они стали гораздо ближе, во многом – ее заслуга.
Когда же меня спрашивают: почему моя сестра, киевская княгиня Эльга, пожелала принять крещение, я не могу дать простого ответа.
Христиане говорят: она освящена была Божией благодатью.
Может, они и правы.
Я лишь знаю, почему у нее возникло желание отказаться от старых богов, точнее – от той, прежней себя, которая выросла в их сени. Судьба насильственно разорвала наши связи в Навью наших чуров и вынудила искать иное прибежище.
А потом она стала княгиней Русской земли.
Это заставило ее еще на много лет отложить помыслы о крещении: ведь христианин не может править в языческой стране, не может быть мостом между своим народом и богами, которых сам отринул.
А привести за собой к Богу целый народ, как пастух приводит стадо…
Это непростая задача, и не всякий князь-мужчина мог справиться с ней. Даже тот древний волот, что был величиной с гору, надорвался и умер, когда попытался мигом и в одиночку перевернуть землю.
В трудности подобной задачи Эльга тоже смогла убедиться довольно рано.
Но когда Эльга стала княгиней Руси, она пришла вновь к мысли о крещении, только иными путями.
