Дверь распахнулась, и старшая сестра Вани Земнухова Нина ворвалась в горницу, где собралась вся их семья, за исключением старшего брата Саши, который был в армии. В этот утренний час за столом сидели: Ваня, его, похожая на благочестивую монашку, мама Анастасия Ивановна, и отец Александр Фёдорович. Всю эту голодную зиму болезнь не оставляла Александра Фёдоровича — ему надо было питаться фруктами, ему надо было на тёплый, солнечный курорт, но, конечно, для них, также как и для всех иных честных людей это было совершенно недостижимо. Александр Фёдорович двигался с трудом, часто и тяжело кашлял, но Ваня, несмотря на свою занятость в «Молодой гвардии», находил время помогать ему, ухаживать за отцом…
И вот теперь они собрались за столом. Из колосков, которые Нина собрала прошлой осенью, Анастасия Ивановна напекла оладушков, а в чашки налили молоко. Это после-новогоднее пиршество ещё не начиналось, так как ждали Нину…
И вот она вернулась. Анастасия Ивановна слабо улыбнулась, и проговорила:
— Ну, наконец-то, доченька. А то мы уже заждались…
Но Ваня, внимательно посмотрев в глаза сестры, сразу понял, что случилась беда. Но ему не пришлось задавать вопросов, потому что Нина сама выпалила:
— Говорят: Мошкова и Третьякевича арестовали…
Ваня плотно сжал губы, но больше ничем не выдал своего волнения, своей сильной душевной боли.
Но он поднялся из-за стола, и быстро начал собираться, говоря:
— Теперь мне в городе кое-что разузнать надо, а пир вы и без меня проведите…
Анастасия Ивановна, смотрела испуганными глазами на своего сына, и тихо спрашивала:
— Ведь вы вместе с Витенькой да с Женечкой в клубе работали?
— Да, мама. Но ты не волнуйся. То, что их арестовали — это недоразумение. Я скоро вернусь…
Ваня вышел из дому, и действительно скоро вернулся. Дело в том, что по дороге он встретился с Ниной Иванцовой, которую послали от штаба, предупредить его.
Итак, теперь Ваня точно знал, что Третьякевич и Мошков арестованы. И по слухам уже было известно, что у них в домах и в клубе нашли украденные новогодние подарки. Из этого Ваня сделал вывод, что у полиции, скорее всего, ещё нет бесспорных доказательств причастности их к подпольной организации. И Ваня вспоминал те юридические навыки, которые он получил до войны, на курсах. Он чувствовал, что, если сохранит спокойствие, то сможет доказать полицаям, что ничего кроме банального грабежа, за который их, быть может и высекут и голодом поморят, но потом выпустят, и никаких новых арестов не последует…
И вот он вернулся домой, и начал надевать свой единственный и дорогой, купленный ещё до войны костюм. Этот костюм Ваня содержал в чистоте, и одевал его только в самых торжественных случаях.
Отец Александр Фёдорович от волнений опять расхворался и отправился в свою комнату, а мама спрашивала тихим, скорбным голосом:
— И куда же ты, сыночек, собрался?
— В полицию. Но ты не волнуйся, мама. Я Вите и Жене помогу, а потом вернусь.
— Ох, Ванечка, Ванечка, — завздыхала Анастасия Ивановна, и слёзы покатились по её бледным щекам.
А сестра Нина молвила:
— Сейчас лучше в полицию не соваться. Лучше переждать.
Но Ваня ответил спокойно:
— Вы, родные мои, не волнуйтесь. Они мне ничего не сделают. А товарищей надо выручать. Вспомните хорошую поговорку: «Сам пропадай, а друга выручай». Итак, скоро вернусь.
И Ваня вышел из дому. Но он не вернулся ни в этот день, ни на следующий. Он ушёл навсегда.
* * *
Ваня Земнухов был доставлен в кабинет Соликовского. В этом кабинете незадолго до него допрашивали и избивали сначала Третьякевича, потом Мошкова. От них требовали рассказать про подпольную организацию, но они совершенно искреннее уверяли, что на кражу новогодних подарков их подтолкнуло бедственное положение их семей. Привели из камеры изуродованного, но всё же, благодаря стараниями своей матери, уже способного двигаться Митрофана Пузырёва; и тот простонал, что сигареты действительно дали ему «эти дяди».
И всё — дальше дело никак не шло.
Соликовский раздумывал о том, что дальше делать с арестованными. В принципе, он знал, что их ещё будут избивать, их будут морить голодом, но уже чувствовал, что ничего, кроме однообразного повторения истории о бедственном положении их семей не услышит…
И вот ввели Ваню Земнухова. Полицай от самой двери гаркнул:
— Вот привели. Точнее — он сам пришёл. Это тоже из клуба Горького. Художественный руководитель тамошний…
Соликовский уставился своими выпученными глазами на Ваню, и заорал:
— Ну, говори!
И Ваня начал говорить ту вполне убедительную речь, которую он успел составить по дороге в полицейский участок. Соликовский всё глазел своими яростными, безумными глазами на Ваню, и вспоминал, что видел этого юношу на концерте, где он выступал со своими стихами…
Это воспоминание было неприятно для Соликовского. И тогда, и нынче чувствовал он Ванино превосходство, и ничего не мог с этим невыносимым для него чувством поделать.
А Ваня всё говорил и говорил. Он развил перед Соликовским логичную теорию, по которой выходило, что ни Виктор, ни Женя и вообще никто, кроме немецких солдат, которые так неаккуратно поставили свою новогоднюю машину, не виноват в этом деле с подарками…
И вот Соликовский, злой, рычащий, воняющий гнилью, поднялся из-за своего стола, подошёл к Ване и ударил его по лицу. Ваня знал, что его будут бить, а поэтому спокойно принял этот удар, и разбитыми губами повторил последний довод, касающийся невиновности Виктора и Жени. Соликовский ещё несколько раз ударил его, но это было проявление бессильной злобы…
Наконец, Соликовский рявкнул:
— Отвезти его в одиночку. Еды и воды не давать…
Полицай потащил Ваню в коридор, а Соликовский вернулся к своему столу, и плюхнулся в большое кожаное кресло, которое заскрипело под тяжестью его бычьего тела. Так и просидел он некоторое время, глядя выпученными, безумными глазами в пустоту. В принципе, он уже решил, что эту троицу после дополнительной профилактики (чтобы и мать родная не узнала), придётся отпустить…
Вдруг в кабинет вошёл, гадко ухмыляясь Захаров. От него воняло самогонным перегаром и козлом. Он гаркнул:
— Слышь, а новость какая! Слышите, нашёлся Нуждина — информатора нашего, пасынок. Гадёныш такой мелкий! — Захаров расхохотался и сплюнул на окровавленный пол зеленоватую, слизкую слюну. — Он этого… того… он в организацию подпольную вошёл, чтоб выявить её, — Захаров рыгнул, — И выявил! Выявил, щенок такой! Выявил! И имена все нам рассказать готов! Говорит… слышь… Говорит… всё выложить готов! Во-о!! — и Захаров покачал своим указательным пальцем, от которого, также как и от всего его тела исходил сильный гнилостный запах.
— Где он?! — перегнулся через стол Соликовский.
— Здесь! — взвизгнул Захаров, громко ударил в ладоши и притопнул, а затем протяжно заорал дребезжащим, развязным голосом. — В-ве-е-ести!!
И в кабинет Соликовского тут же впихнули Почепцова. Тот залепетал неестественным да и совсем мертвенным голосом то, что вдалбливал в него Нуждин:
— Здравствуйте, господин начальник. Я… я… — он задрожал.
— Ближе! Ближе я сказал! — заголосил, чувствуя полную свою власть над этим существом, Соликовский.
Полицай подтолкнул Генку к самому столу…
— Ну что у тебя? Говори! — требовал Соликовский.
Почепцов лепетал:
— Очень удивлён… написал 20 числа и только теперь… вызвали… где ж записка лежала моя?.. Это всё Жуков виноват… у него там бюрократия… только сейчас записка моя числом 20 меченая нашлась… записка…
— Быстро. Имена и фамилии, — потребовал Соликовский.
Генка весь покрылся потом, и чувствуя, что почти не может пошевелиться, начал бормотать:
— Самым главным у них Третьякевич Виктор. Он всей городской организации руководитель, и комиссар. Потом Земнухов… этот… Иван… Он тоже в клубе Горького работает… он у них этот… руководитель штаба. А ещё Мошков, которого сегодня взяли — он тоже в штаб входил. И этот… этот…
Генка напряжённо пытался вспомнить ещё кого-нибудь, но от нечеловеческого напряжения мысли его путались.
Конечно, все показания Почепцова были тут же записаны…
Соликовский ухмылялся той жуткой ухмылкой, от которой его морда становилась ещё более противоестественной. Он несильно пихнул Генку кулаком в грудь, и пророкотал:
— А ты молодец! Такой молодой, а уже башковитый! Так помог нам! Ну, чего, дурак, дрожишь? Я тебя бить не буду! Я тебе благодарность объявлю… — и крикнул, стоявшим в его кабинете полицаям. — Слышите — этого мальца не бить. В камеру его отвести… Да чего ты опять задрожал?! Ты не арестованный у меня. Ты — свидетель. Потом подтвердишь свои показания на очной ставке, и будешь освобождён…
