– Не знаю, больше тебе лет или меньше, но упрямству твоему может позавидовать самый древний старик…
В углу актового зала, стены которого были украшены портретом президента Берута и национальными флагами, в кресле с высокой спинкой сидел человек в сером костюме и смотрел на приближающегося Хаймека. Мальчик торопливо, словно боясь опоздать, уселся напротив. Без всяких предварительных разговоров, человек в сером сказал:
– Итак… ты хочешь уехать из Польши в Эрец-Исраэль?
– Тоже в детский дом?
– Разве я сказал про детский дом? – нахмурился мужчина в сером. – Я сказал, по-моему, ясно – в Эрец-Исраэль.
И добавил:
– Не один ты там будешь. Юзек будет там… и много кто еще.
– И Мира?
– И Мира… и многие другие тоже.
– Сироты?
– Забудь это слово. У нас в Эрец-Исраэль сирот не будет.
Хаймек посмотрел на него с большим сомнением.
– Но…
Мужчина понял его невысказанный вопрос.
– Конечно… твоих родителей… мы не в силах вернуть к жизни… Но дом мы в состоянии тебе вернуть. Ты будешь жить и учиться в киббуце… это и будет твоим домом.
– Детским домом? – попробовал уточнить упорный мальчик по имени Хаймек. – Таким, как в Ташкенте? Или как в этом?
Похоже, что терпение человека в сером истощилось, и он ответил довольно резко:
– Еще раз говорю тебе – я не сказал «детский дом». Ты меня понимаешь?
И Хаймек, вдруг понял – он верит этому человеку. Верит его словам. Всему, что он обещает. Тем не менее, один, может быть самый важный вопрос, надо было еще уточнить:
– И мне разрешат жить в том же детском… в том же доме, в котором будут жить Юзек и Мира?
Собеседник Хаймека, вздохнув, открыл уже было рот, чтобы ответить, но Хаймек вспомнил вдруг бабушку, которая любила жаловаться на своего сына в Палестине, возбужденно вскочил со своего места и только что не закричал:
– Я… я… у меня… У меня есть дядя в Эрец-Исраэль! – И тут же добавил: – Я его не видел… никогда. Это сын моей бабушки. Но он… очень жадный. Когда мы уходили от немцев, она все время жаловалась, что даже перед смертью он не прислал за ней автомобиль. И апельсинов не прислал ей… вот так. А она… бабушка, так хотела съесть апельсин.
Мужчина смотрел на возбужденного мальчика, грустно улыбаясь. Немцы… апельсины… автомобиль. Хаймеку казалось, что мужчина полностью погрузился в разглядывание своих модных ботинок. Но вот он заговорил – медленно, словно подбирая слова на иностранном языке. Головы он не поднимал.
– Послушай, Хаймек. Подумай сам. Вспомни, что это было за время. Началась война. Все страны крепко-накрепко закрыли свои границы. О каких автомобилях ты говоришь, подумай. О каких апельсинах. Как раз апельсинов в тот год у нас было столько, что мы не знали, что с ними делать, Обычно мы продаем их за границу… но миллионы людей умирали… и очень многим было не до апельсинов, поверь. Границы…
Наверное, этот человек был прав. Но у Хаймека была собственная правда.
– Если бы… хотя бы один апельсин дошел до бабушки… Может быть, она не умерла бы в Черностоке.
После этого тишина длилась особенно долго. Вставив большой палец в просвет между шеей и воротом рубашки, мужчина с силой, как это он уже делал раньше, растягивал давление аккуратно повязанного галстука. Растянув, расстегнул на пиджаке верхнюю пуговицу… снова застегнул ее. Потом посмотрел мальчику прямо в глаза и сказал, как равному:
– Ты знаешь, что война была жестокой. Я не знаю, писали ли в русских газетах о том, что делалось в Африке. Знаешь ли ты, к примеру, о наступлении армии Роммеля?
– Нет, – сказал Хаймек. – Нам не…
– Вот видишь. Поверь, было очень плохо. Роммель подобрался к самым воротам Палестины. Теперь можно признать – мы были на краю гибели. У нас было мало сил… австралийцы, к примеру, английские вспомогательные войска, еврейская бригада… были огромные сложности со снабжением… разве что апельсинов было вдоволь… но апельсинами Роммеля было не остановить. Его разгромили в последнюю минуту англичане фельдмаршала Монтгомери… Слышал о таком?
– Нет, – снова признался мальчик.
– Я знаю, как трудно вам было в России, – сказал человек в сером костюме. – Но можешь мне поверить – даже с апельсинами нам было очень, очень тяжело.
У Хаймека вырвалось это, словно с дыханием:
– В любом месте… еврею тяжело…
И снова изучающий, доверительный, от равного к равному взгляд человека в сером костюме задержался на лице Хаймека, но на этот раз в этом взгляде была заметна и немалая доля удивления. После чего суровости поубавилось и, в конце концов, рука этого человека нашла место на остром колене мальчика.
– И все-таки есть теперь место, где еврею хорошо. Я не сказал – легко, нет. Я сказал – хорошо, запомни это.
Хаймек кивнул, обещая запомнить.
– А приехав в Израиль, – пообещал далее этот человек, – мы найдем и твоего дядю.
– И Миру, – добавил Хаймек. – Миру тоже.
– И Миру.
– И Юзека… и Юзека, правда?
– Ну, до свидания… до завтра, – сказал человек, вставая.
Хаймек вдруг увидел, что он совсем не так молод, как на первый взгляд, и что он смертельно устал… но ничего с собою поделать не мог. Подойдя к человеку в сером костюме вплотную, он доверительно тронул его за рукав и попросил так, как давно уже никого не просил:
– Дядя… расскажите, пожалуйста, как хорошо будет в Эрец-Исраэль…
Мужчина устремил взгляд на какую-то никому не видимую точку, скрестил руки на груди и начал говорить, отделяя одно слово от другого продолжительными паузами.
– В Эрец-Исраэль, Хаймек… Как бы тебе объяснить. Там… все другое. Природа, климат… Снега, к примеру, там не бывает никогда. Почти круглый год светит солнце. Дети могут бегать по горячему песку почти голыми и купаться в море… прозрачном, теплом. Повсюду много цветов… цветов и фруктов.
– Апельсинов?
– Апельсинов тоже. Но, кроме того, винограда, арбузов и дынь…
– А хлеба там тоже много?
– Есть, есть там хлеб. Там его называют пита. Это такие лепешки, пустые внутри, туда можно напихать, что хочешь. И сколько хочешь. Честное слово.
Хаймек вспомнил слова, сказанные его покойным папой в далекой заснеженной Сибири, и пробормотал:
– Папа… однажды папа уже говорил мне такое… обещал, что именно так все будет в Ташкенте. А потом он умер… и человек в коричневой форме… забрал его.
– У нас, – сказал человек в сером костюме, – у нас другая страна. У нас никто не умирает… так, как умер твой папа.
Хаймеку заметно было, как этот человек борется с раздражением.
– И людей в форме у нас тоже нет. Голос его с каждым словом становился мягче и мягче – наверное, от воспоминаний об этой таинственной стране. – В киббуце мы живем одной дружной семьей. И потому, как я уже сказал, у нас нет сирот.
– А что такое киббуц, – спросил Хаймек о том, о чем хотел спросить с самого начала.
Мужчина аккуратно снял со своего плеча какую-то мельчайшую пылинку и сказал, откашлявшись:
– Это… такое место… где все равны. В котором… нет никаких господ… а люди называют друг друга замечательным словом «товарищ»…
У Хаймека от разочарования на глаза навернулись слезы.
– В Сибири, – сказал он, – в Сибири… и в колхозе неподалеку от Ташкента тоже не было господ, и все называли друг друга «товарищ». Но было нам очень плохо. И если…
Ухмыльнувшись, мужчина дружески щелкнул мальчика по носу:
– Знаешь, кто ты, Хаймек? Ты законченный маленький пессимист.
Это Хаймек уже слышал. От своей учительницы литературы. Осторожно он спросил:
– А… пессимист… это кто?
– Это… больной человек. Который на все смотрит мрачно. Но мы… мы вылечим тебя, – уверенно пообещал Хаймеку человек в сером костюме.
Хаймек на него обиделся.
– Я не болен, – запротестовал он. – Я…
Но человек уже уходил. Встав, он потрепал Хаймека за подбородок и сказал так, как мог бы сказать ему покойный папа:
– Ну… до свиданья, сынок.
На что Хаймек, дождавшись мгновенья, когда спина в сером костюме готова была скрыться за дверью, не без ехидства бросил вслед:
– До свиданья… товарищ…
Дверь закрылась. Оставшись один, Хаймек вздохнул и стал думать о том, где ему разыскать пани Салину, чтобы объявить ей, что завтра он уезжает из Польши в Эрец-Исраэль.
В Землю Израиля.
Шамай Голан родился в 1933 году в Польше.
После оккупации Польши фашистами бежал вместе с семьей в СССР.
В 1946 году возвратился в Польшу, а уже в 1947 – репатриировался в Палестину.
Воспитывался в кибуце. Учился в Еврейском университете в Иерусалиме на факультете истории и литературы.
Многократно избирался Председателем Союза израильских писателей.
Основал Дом писателей в Иерусалиме.
Работал советником по культуре Посольства государства Израиль в Москве и Мехико.
Среди произведений Голана романы, сборники рассказов, публицистические статьи, пьесы, сценарии.
