Ведь как он представлял себе банковское хазяйство? Стоят железные шкафы, набитые деньгами, каждый принадлежит какому-то хозяину. Когда хозяева между собой рассчитываются, пишут бумажку банкиру, и тот перетаскивает пачки денег из одного шкафа в другой. Страшная догадка осветила Шуркино сознание: Абызов не платил рабочим, чтобы накопить побольше денег и сбежать. А когда его арестовали, послал бухгалтера, тот деньги забрал и теперь где-то сидит с ними и поджидает хозяина! А что управляющий банком морочил голову шахтному кассиру, делая вид, что собирается выдать получку, — то всё для отвода глаз. Они же одним миром мазаны.
Подумав так, Шурка вышел из бывшего участка полиции, где сидел у телефона, обзванивая милицейские участки ближайших шахт и сообщая приметы Клевецкого. Вечерело. Из Кудрявой балки тянуло осенней сыростью… Простуженно дышала паровая машина подъёма, дилинькали звонки стволового… Послышался глуховатый топот копыт. Огибая лесной склад, выбежала пара вороных, которые отвозили в Юзовку кассира. Напротив участка лошади замедлили бег, с возка спрыгнули два дружинника и направились к Шурке.
«Надо было крикнуть кучеру, чтобы подвёз до конторы, — подумал он. — Ну да ладно, тут пять минут ходу. Поговорю ещё с ребятами». Он твёрдо решил забрать Абызова из конторы и посадить в холодную до выяснения всех обстоятельств того, что произошло в банке. «Уж я его придавлю — никуда не денется, — думал Шурка. — Меня эта сволочь на подножку не поймает. Я его самого заставлю раскрыться. Самого подловлю…»
На крыльцо поднялись дружинники. Шурка вместе с ними зашёл в помещение участка и тут же, в комнате дежурного, стал расспрашивать, как всё произошло.
— Меня внутрь одного пустили, — растерянно пояснял старший. — Там своя охрана. Бухгалтер шастнул туды дальше, куды никому не положено, бумажки какие-то понёс. Мы долго ждали, там другие были… Потом вызвали нашего кассира. Он деньги принимает — я смотрю… Никогда столько не видел. И вдруг — на тебе!
Шурка вскочил… Но не рассказ дружинника столь впечатляюще подействовал на него. За окном, где-то на посёлке или неподалёку, он явственно услышал выстрел, за ним — второй. Опрометью выбежал на крыльцо, пытаясь понять, где стреляют. Растерянные дружинники — за ним.
Уже на крыльце услышал, как возле конторы кто-то надрывно закричал: «Стой! Сто-ой!» — и стылый вечерний воздух раскололся двумя винтовочными выстрелами. Шурка даже видел вспышки, стреляли вверх. И в ту же секунду понял (по летящим чёрным теням, топоту копыт), что по дороге от конторы кто-то гонит вороных. Бросился наперерез к дороге, которая шла неподалёку от участка. На ходу выхватил наган и, повинуясь какому-то предчувствию, закричал:
— Стой!
Чёрные звери летели на него. Еле увернулся, выстрелил — и тоже вверх! «Идиот!» На кучерских козлах пролетел мимо него Абызов. Он вертел над головой концами вожжей, нагоняя страху на вороных. Шурка выхватил из рук дружинника винтовку, приложился и несколько раз выстрелил. Силуэт фаэтона растворился во тьме… Вместе с дружинниками он бросился бежать по дороге, уже на бегу осознавая, что лошади перешли на шаг и остановились.
Когда подбежали, фаэтон был пуст. Лошади фыркали, трясли головами, удила жалобно позвякивали.
— Сюда! — крикнул один из дружинников.
Подбежали к нему. На обочине, откинув руку в сторону, лежал Абызов. Он был мёртв.
Шурка взял его за плечо и перевернул на спину. Сумерки размыли мелкие черты лица, чётко угадывалось только общее выражение, характер: большой ровный нос, высокие надбровные дуги, вроде бы он, даже лёжа в придорожной полыни, рассматривает всех свысока… Не хотел Шурка убивать его. Прошло то время, когда у парня темнело в глазах от желания расквитаться. Последний год многому научил. Когда-то он бунтовал и задирался, горя желанием досадить «всем этим сволочам», хотелось всех их — Абызова, Клупу, всех расфранчённых и ухоженных — унизить, впрячь в лямку с собачьей цепью и заставить тягать сани с углём в мокром забое, ёрзая грешным телом по осклизлой почве лавы… Теперь многое изменилось в Шуркиных взглядах. Теперь он не хотел ни крови, ни унижения других, потому что нельзя жить разрушением. Он чувствовал себя прозревшим. Обрести это новое зрение во многом помогла Анна, само её присутствие в Шуркиной жизни.
Подбежали два ревкомовца, люди из конторы, подступили к убитому.
— Собака!
— Волк он…
— Перестаньте, — разозлился Шурка, — мёртвый ведь…
— Он же Егора Пузырёва застрелил!
И наперебой стали рассказывать, как всё произошло:
«Услыхал, видать, что фаэтон подъехал…»
«Да ему из окошка было видать!»
«Ну, может и увидел. Тут же говорит, мол, приспичило ему. Пузырёв взялся проводить».
«А он с крыльца ка-ак сиганёт! Кучера с козел спихнул».
«Да тот сам со страху скатился!»
«Ладно. Егор ему — «стой!» И только винта с плеча сдёрнул, а он — бах! бах! — в упор, из нагана. Наповал Егора…»
«Я выскочил — и по нему…»
— Вгору, по тучам, — поправил ревкомовца Шурка. — Вот что, кладите его в возок и давайте в контору. Завтра похороним.
…Вначале у Клевецкого даже дурной мысли не было. (Если, конечно, не считать того, что все его мысли были дурными). Можно сказать, хозяин сам заронил ему в душу нехорошее соображение — всё тянул, всё не решался, нагнетал напряжение перед тем, как сказать о личном сейфе. Уже одно то, как он смотрел на Клевецкого — доверить? Не доверить? — подсказывало возможность запретного хода. В результате — соответствующая мысль, а точнее — зародыш мысли чёрной пружиной засел в недрах его сознания. Но и это ещё ничего не значило. Почти ничего не значило. Мало ли какие мысли приходят в голову. Не всякой мысли дорогу даёшь. Но когда в сопровождении управляющего банком, с чемоданом в руке (обычный, кожаный, немного потёртый, только очень жёсткий — должно быть, на металлическом каркасе) Клевецкий вышел в коридор между кассовым залом и служебными помещениями, эта чёрная пружинка придержала его. Затоптался на месте, опустил чемодан на пол. Управляющий по-своему понял его. Участливо спросил:
— Вам надо уехать без «товарищей»? — и кивнул в зал, где находились кассир и один из охранников.
— Да. Не привлекать внимания. Задержусь, скажем, чтобы сверить счета… — начала раскручиваться чёрная пружинка.
— Но это ещё долго ждать. Пока оформят документы, пока пересчитают.
Клевецкий даже взмок от страха, делая усилие над собой. Убитым голосом сказал:
— Тогда я пойду!..
— Зачем же! — сказал управляющий тоном человека, который всё понимает. Он рад услужить своему другу Василию Николаевичу: — Могу выпустить вас через двор. У меня своя дверь.
И в считанные секунды Клевецкий с чемоданом оказался на Седьмой линии, куда выходили задворки банковского особняка. Суетливо семеня ногами и приседая на одну сторону, он быстро направился к заводу, к террикону Центрально-Заводской шахты. В любую секунду могли поднять тревогу, а его в Юзовке каждая собака знала, особенно среди «чистой» публики. Плыл в пространстве, как во сне, ещё не представляя себе, куда денется, пока взгляд не упёрся в знакомую вывеску «Фуксман и сын». Остановился, отирая уже несвежим платком пот со лба. Чемодан поставил на землю. И вдруг подхватил его и — бегом по улице, вдоль заборов, до знакомой калитки. Приоткрыл, прошмыгнул и остановился, подпирая её спиною. Он стоял во дворе Штраховых.
Встречаться со Степаном Савельевичем не хотелось. Тот мог выкинуть любую штуку, а вероятнее всего — выставить самого Леопольда. Элементарно взять за шиворот и — коленом под зад. А вслед за ним летел бы и его чемодан. Но в это время Штрахов наверняка на работе, он в такое время дома не бывает.
Побаивался и встречи с Диной: не имел ни малейшего представления о том, как она отреагирует на его появление. От неё можно было ожидать чего угодно, и в любом случае это «что угодно» окажется полной неожиданностью…
Если сейчас дома Мария Платоновна — не откажет в стакане чаю, ей можно и наговорить сорок бочек арестантов — поверит. Лишь бы жалостливо. Короче, можно провести час-другой до темноты. Однако лучшим вариантом была бы встреча с Тимохой. Тот хорошо знает, что за молчание платят. Доил бы, конечно, как мог, но молчал и помогал во всём.
Он направился было к флигелю Тимохи, но на крыльцо с вёдрами и коромыслом, повязанная по-старушечьи платком, вышла Дина. Долго смотрела на него, растерянно застывшего посреди двора. Вёдра из её рук выпали, со звоном покатились с порожка. Не замечая этого, она прошла к нему поближе, долго смотрела молча, а он глупо улыбался, что-то говорил…
— Проходи в дом.
Подхватил чемодан и взбежал на порожек. Увидел поваленные вёдра и про себя отметил: «С пустыми встретила». Дина вошла следом за ним в дом, лязгнула засовом, запирая дверь. Оказавшись посреди гостиной, пытался придумать что-нибудь подобающее случаю. Как-то заморожено она развязала платок, бросила на спинку стула… и с утробным стоном: «Поль!» — упала ему на грудь. Она плакала, её словно прорвало, с ожесточением говорила, что ждала этого часа, знала: он придёт. Он придёт, когда будет плохо, когда будет трудно, когда все от него отвернутся и некуда станет ему идти. Но первоначальное ожесточение всё размывалось и размывалось слезами, она уже не выговаривала ему, а жаловалась, всхлипывала, сладко стонала…
