Шло время, и уходили в прошлое не только напитки и закуски, но и целые улицы, переулки, площади. Была в Москве Домниковская улица, в народе ее называли Домниковкой, и шла она от Садового кольца до Каланчевской (Комсомольской) площади. Теперь этой улицы нет, на ее месте другая, широченная, с огромными, застекленными зеркальными стеклами домами. Летом 1923 года в газете «Известия» об этой Домниковке писали следующее: «Узкая, грязная, как коридор вертепа, заселенная сводницами, проститутками и ворами…на каждом шагу притоны разврата: трактир Кучерова, чайная «Теремок», Ермаковский ночлежный дом. Главари бандитских шаек пойманы и расстреляны: «Мишка-цыган», терроризировавший всю Москву ограблениями в Орликовом переулке, «Пашка-крестник» — организатор ограбления почты в Воронеже, бандиты «Яшка-барин» и Васька Кошельков… По вечерам улица пьяная. На каждом шагу пивные, рестораны, трактиры. Ветер развевает красные занавески притонов. Афиша оповещает о выступлении артистов, бывших знаменитостей. Артисты «бродячие», они не состоят в Союзе, но Домниковка их любит». Я помню старую Домниковку, с ее двухэтажными серыми домами, грязными дворами, узкую и тесную.
Увы! Таких улиц в Москве было немало. Жизнь на них была своеобразна и не лишена острых, драматических моментов. На каждой — свои хулиганы, свои сумасшедшие, свои таланты. Ими гордилась улица. Существовало тогда и такое понятие, как «пивная эстрада».
До революции в Москве было всего двести эстрадных артистов. В 1923 году их уже насчитывалось свыше полутора тысяч. Стать артистом нетрудно. Нужно было перед доброй комиссией спеть пару куплетов и получить аттестат, по которому на бирже труда выдавали путевки на выступления. С таких эстрадников не брали налоги, что тоже стимулировало увеличение их численности. У артистов в Леонтьевском переулке, где тогда находилось помещение Губрабиса (Рабис — это профсоюз работников искусств), была «черная биржа» (потом она переместилась на Рождественку). На ней, минуя биржу труда, заключались соглашения на выступления в клубах и пивных. В Москву тянулись актеры из провинции. В женщинах ценилась главным образом внешность. Принадлежность к актерскому цеху служила некоторым лишь прикрытием проституции. Существовали так называемые «капеллы». Вечером «хористки» по команде «папаши»: «Девочки, в зал, гости пришли!» — приступали к своим обязанностям. Поскольку лишних помещений в пивных не было, то загримированным артистам также приходилось сидеть в зале до выхода на сцену. В некоторых пивных находились маленькие комнаты, используемые как грим-уборные. В них мужчины и женщины при свете грязной лампочки у куска разбитого зеркала наводили красоту перед выходом на маленькую сцену. Были заведения, в отдельных кабинетах которых царили пьянство и разврат. Гостей спаивали и обирали.
Нелегко тогда было артисту найти место под солнцем, особенно если этот артист был подвержен слабостям человеческим.
Актер Сорин служил в разных драматических театрах. Последнее время у Мейерхольда в спектакле «Д. Е.» («Даешь Европу») играл малюсенькую роль рабочего Флореско. Вообще, в коллективах он подолгу не задерживался. Не позволяли широта натуры, любовь к праздности и всяческим возлияниям. Оставшись безработным и обидевшись на театральных рутинеров и моралистов, Сорин окунулся в народную жизнь: был грузчиком на вокзале, истопником, отжимщиком белья в китайской прачечной «Шанхайская» на Живодерке.
Наконец устроился на нештатную должность по собиранию заказов в издательство «Кинопечать» за нищенскую плату: 12–15 рублей в месяц. Вскоре директор издательства проникся к нему состраданием и предложил должность «помощника инкассатора на процентах». Зарабатывал Сорин уже по 120 рублей в месяц. Деньги небольшие, но жить на них можно. Можно, но скучно. Потянуло в театр, к успеху, к веселой актерской жизни. Он верил в то, что, узнав его, публика разразится овацией, с ярусов на сцену полетят цветы и звонкие молодые голоса взорвут зал криками: «Браво, Сорин!» Увы! Второму пришествию не суждено было свершиться. Куда бы он ни обращался, ответ был один: «Взяли бы с радостью, но сейчас совершенно нет мест, может быть, к весне что-нибудь образуется». В одном театре администратор даже выразил готовность уволить одного актера, а на его место взять его, Сорина, но наш герой отказался: он не примет такой жертвы! На самом деле, его не брали, так как опасались рецидивов «русской болезни», да и сам он потерял вид: голос охрип, глаза слезились, нос приобрел устойчивый сизый цвет. Одним словом, сцена для него оказалась закрытой, и он запил, «как Есенин». В состоянии изрядного подпития он любил читать «Черного человека» и разбил не одно зеркало, бросая в них палки. Шел 1926 год. Однажды он зашел в казино и проиграл в нем казенные деньги — 6250 рублей. К тому же его там заметили работники издательства и донесли директору, а это означало неминуемое увольнение с должности. Возвращаться на работу Сорин не стал. Он погрузил все свои пожитки в маленький чемоданчик и уехал в Поти. Работал в порту грузчиком. Его разыскивали и наконец нашли. Судили показательным судом в клубе Белорусско-Балтийской железной дороги. Этот процесс стал его прощальными гастролями. Ему было приятно выступить в зале, наполненном публикой. А когда он на весь зал завыл: «О римляне, сограждане, друзья!» — у присутствующих сдали нервы. В зале стали больше кашлять и сморкаться, а некоторые дамы и кондукторы зарыдали навзрыд.
Суд дал нашему герою пять лет с поражением в правах на два года. В Москву Сорин не вернулся.
После того как частники, антрепренеры, фининспекторы отошли в прошлое, донимать артистов, отнимать у них заработанные гроши остались администраторы. Они же, правда, организовывали артистам «халтуры», левые концерты, где деньги шли от заказчиков артистам напрямую, минуя счета филармонии и Госконцерта. Администратор при таком положении для артиста стал все равно что архиерей для псаломщика и, разумеется, этим пользовался…
В апреле 1934 года в Московском городском суде под председательством члена суда Грачева рассматривалось уголовное дело в отношении администратора Колонного зала Дома союзов Федора Николаевича Воронина. Надо сказать, что тогда сцена Колонного зала была первой концертной площадкой Москвы. Ни Дворца съездов, ни Олимпийского стадиона тогда не было, да и сам зал по своей строгой красоте и акустике прекрасен и не превзойден до сего дня. Выступать на его сцене было большой честью для артиста. Так вот Федор Николаевич вместе со своим товарищем, пианистом Финкельштейном, с которым жил в одной квартире, стал склонять артистов выступать бесплатно, но не то чтобы совсем, а чтобы деньги, полученные за выступления, полностью или частично передавать им, Воронину и Финкелыитейну. Артисты соглашались, уж очень хотелось им выступить в Колонном зале. Таким образом, как записано в приговоре, подельники (они же друзья и соседи) получили 500 рублей от Бравина, 400 — от Хрусталева и столько же от Образцова (будущего основателя Московского театра кукол), а из гонораров Каминки и Николаева они удержали по 300 рублей, даже не спросив на то их согласия.
Воронин использовал также и другой из сравнительно честных способов отъема денег у граждан: он брал у артистов «взаймы» довольно крупные суммы. Если те отказывали ему в такой любезности, то он их больше приглашениями на участие в концертах не беспокоил или проводил с ними такой эксперимент: приглашал на концерт, а когда артисты приезжали, говорил, что программа концерта изменена и их номер не пойдет. Так случалось с Эммануилом Каминкой, отказавшимся «одолжить» Воронину полторы тысячи рублей, и с Сергеем Образцовым, который перед этим потребовал у Воронина, чтобы тот вернул одолженные ему 400 рублей.
Давая оценку вымогательствам Воронина, суд записал в приговоре: «Преступная деятельность обвиняемого Воронина была направлена к срыву полного обслуживания трудящихся высокохудожественными постановками эстрадных концертов и неотвратимо совращала на путь коммерческо-халтурной деятельности, внося в артистическую среду дух рвачества, вредного протекционизма и морального разложения».
Получил Воронин пять лет в исправительно-трудовом лагере. Финкелынтейн отделался легким испугом.
В июле 1935 года к исправительно-трудовым работам были осуждены администраторы московской конторы концертно-эстрадного бюро Наум Яковлевич Котляревский и Макс Исаевич Львов. Злоупотребления их состояли в том, что они для получения больших процентов с договоров на проведение концертов и спектаклей в клубах и дворцах культуры (чем выше стоимость концертов или спектаклей, чем их больше, тем соответственно больше сумма процента с договоров, заключенных администраторами) обещали их дирекции участие популярных артистов, таких как Кара-Дмитриев, Смирнов-Сокольский, Рудин и Корф, Бурлак, Батурин и др. Артисты и не думали принимать участие в концертах, организованных Котляревским и Львовым, как не думали давать «Лес» Островского, «Пиковую даму» Чайковского на картонажной фабрике или на заводе «Краскодубитель». В клубы вместо них приезжали артисты театра «Санкультура» со спектаклем «Люди в белых халатах» или участники художественной самодеятельности завода «Самоточка» с агитками, разоблачающими происки империалистов. И хотя такая замена не устраивала зрителей, и они после антракта пытались из клуба улизнуть, но было уже поздно: администраторы успевали накрутить себе проценты с лживых договоров.
