вы не попадёте, потому что он болен; а когда болен, Бона ни на шаг от него не отходит, и она госпожа при его кровати. Никто и ничто не поможет.
– Не могу вернуться, – ответил Марсупин.
– Ксендз-епископ советует тем временем направиться в Бохни и там ждать, – сказал Дрвецкий. – Тем временем он по крайней мере выхлопочет, чтобы вы могли отослать письма. Что касается вас, Бона поклялась, что вас не пустит. – А я поклялся, что хотя бы силой, попаду туда, – воскликнул Марсупин. – Скажите ксенду-епископу, что ради чести короля, моего господина, как посол я уступить не могу. У меня есть письма, шкатулка для королевы Елизаветы, не отдам иначе как в собственные руки.
Дрвецкий хотел ещё внушить Марсупину тревогу, но тщетно.
– Вы знаете, – сказал он, – что у Боны есть люди, которые, когда открыто не сумеют добиться, не постесняются и засаду устроить, и в тайне убрать человека. Вы очень надоели королеве, вам угрожают, будьте осторожны.
После долгого спора итальянец поддался уговору, но настолько, что обещал какое-то время ждать в Бохне, но просил Дрвецкого, чтобы он объявил епископу: то, что отложено, не брошено, и что посольство он всё-таки доделает.
Тогда Дрвецкий показал итальянцу дорогу до Бохни, ещё проехав с ним какую-то часть её. И так расстались.
Марсупин поехал в Бохни, как обещал, и там в очень захудалом постоялом дворе решил выжидать. Как ему там жилось, говорить не нужно. Никаких удобств не было, но Марсупин был равнодушен к этому. Он был готов обходиться куском хлеба и зеленью.
Целая неделя прошла у Марсупина в этом бохченском грустном удалении, он уже и солончаки осмотрел, и с людьми познакомился, и к пробощу попал, и убивал время чем только мог.
Нетерпеливый итальянец, уже не в силах дольше ждать без новостей, информации, отправил умоляющее письмо с старому королю, чтобы разрешил ему завершить посольство.
Но отправить письмо было не достаточно, он должен был поискать такого посланца, который бы взялся отдать его королю в то время, когда рядом с ним находился бы Мациёвский, на помощь которого он рассчитывал.
Ему попался урядник солончака, который вёз деньги и которого итальянец подкупил подарком, убедив его, чтобы вручил письмо не иначе как при ксендзе Самуэле. Так и вышло.
Но помимо епископа, у кровати сидела неотступная Бона, потому что всякий раз как король болел, она очень нежно ухаживала за ним, зная, что от жизни супруга зависела её власть. Она верила в любовь сына, но предвидела, что всласти, какую имела над ним, всегда сохранять не сможет.
Только ксендз Самуэль, открыв письмо, начал читать, когда королева вскочила с криком.
– Ни за что на свете я не хочу здесь видеть Марсупина… ни за что!
Король флегматино повернулся к ней с вопросом.
– Почему он не может к нам приехать? – спросил он.
Прежде чем королева ответила, Мациёвский сказал:
– Я хорошо знаю, что Марсупину запретили доступ на двор в Кракове и запретили ему ехать за нами. Он должен был остаться. Когда оскорбляют посла короля Римского, это для того обида.
Королева криком и плачем не дала говорить епископу, который замолчал. Бона кричала, всё больше возбуждаясь.
– Не хочу, чтобы тут был этот наглец. Я достаточно от него страдала. Не пущу его, не позволю.
– Ваше королевское величество, разрешите мне, по крайне мере, – прервал Мациёвский, – замолвить за посла слово, потому что для короля и для нас играть с императором и королём Римским опасно. Они отомстят, итальянца скорее нужно приласкать, чем раздражать.
– А я! Я тут уже у вас ничего не значу? – сказала крикливо королева. – Вы всё делаете для молодой, для меня – ничего. Что вам эта молодая принесла? Что? Я вам сокровища принесла, а у неё ни гроша нет.
Сигизмунд начал гневаться и воскликнул:
– Tace fatua! (молчи, глупая!). Ты мне ничего не принесла, ничего!
– Как это! – прервала с яростью Бона. – Разве не привезла 50000 дукатов и дорогую шкатулку, столько же стоившую.
Мациёвский уже не вмешивался, но король аж вздрогнул от возмущения и повторил:
– Ничего ты мне не принесла! Что ты принесла, ты держишь для себя, я твоих шелунгов не видел, а я дал немало. Елизавета, это как моя дочка, я считаю её дочерью, это моя кровь; отец не даст приданого, я его ей дам, потому что хочу, чтобы она имела приданое.
Тогда ужасно закипело.
– Да! – крикнула королева. – У сына своего отберёшь и ей отдашь.
– Сыну после меня останется достаточно, – сказал король, успокоившись, – а она – моя дочь. Как я однажды сказал, так и будет, и слово сдержу. Если бы я завтра умер, то прежде всего из моего скарба я назначил для неё 50 000 золота, а из того, что останется, кто знает, может, ни гроша сыну не дам, если захочу.
Тут последовала обычная сцена, на которой всегда в таких случаях кончалось. Когда Бона ничего не могла добиться словами, просьбами, угрозами, начинала кричать, рвать на голове волосы, падать на пол и метаться как безумная, не обращая внимания на присутствующих, на слуг, ни на кого.
Чаще всего король, подавленный невыносимым криком, сдавался и отпускал её, соглашаясь на всё ради мира, но на этот раз присутствие епископа или привязанность к Елизавете не разрешили ему подчиниться.
Бона, возбуждаясь, крикнула:
– Поляки – самые плохие люди на свете.
Возмущённый епископ встал и ответил:
– Ваше величество, поляки не плохие, а до избытка терпеливые.
Сигизмунд, тут же сильно ударив о кресло, беспрекословно крикнул:
– Молчать!
Бона с плачем упала на кресло. Пользуясь этим, Мациёвский продолжал дальше:
– Из писем видно, что у Марсупина, помимо них, есть две шкатулки для вручения королеве. Может быть, в них нашлась бы часть приданого.
Сигизмунд, слыша это, посмотрел на Бону. Последовала минута молчания.
– Тогда пусть приедет, – воскликнула королева, – пусть приедет, отдаст шкатулки, но потом сразу прочь! Я тут этого шпиона терпеть не могу, этого нечестивого лгуна.
Ксендз Мациёвский встал, дожидась приказов короля.
– Пиши к нему, ксендз-епископ, чтобы прибыл.
Назавтра обрадованный Марсупин получил письмо и, не теряя ни минуты, сел на коня и поскакал в Неполомицы. Он имел разрешение, но, зная отношение к нему королевы, прекрасно понимал, что его там ждало.
Ненависть Боны всегда его преследовала, потому что итальянка ничего не забывала и никогда не прощала.
Перед местечком ещё на дороге из Бохни Марсупина встретил секретарь епископа.
Охраняемые со всех сторон Неполомицы выглядели как во время войны, а возле замка дымились зажжённые кучи листьев и горьким
