Сам архиепископ Спиридон, исповедовав Семена, сказал ему:
— Вернешься с одоленьем — я заступлюсь за тоби. А коли отличишься в битвах — дам тоби развод и узаконю твое нынешнее беззаконие.
А Хлеб тогда вдруг обиделся на Спиридона и гордо ответил:
— А я разве за жен воевать иду? Я — за Русь Святую! За правду новгородскую!
Опять в отряде Миши Дюжего он брал у немцев Тесов, ходил к Копорью, а потом — отбирать Псков. И вот теперь двоеженец Хлеб стоял на Чудском озере в самой середине чела, неподалеку от необъятных плеч доблестного ироя Миши. Будучи высок ростом, над головами соратников он хорошо мог видеть приближение грозной и великой немецкой свиньи, а когда началась стрельба, несколько стрел просвистели близко-близко, но не задели Семена-именинника.
— А зря! — озорно сказал он стрелам. — Али не хорошо мени было бы — в кой день окрестился, в той день и со смертью обженился.
Мысль об этой новой женитьбе ему понравилась. Оглянувшись на своих соратничков-новгородцев, большинство из которых прекрасно знало о его двубрачии, он подбоченился и громко объявил:
— Пора мне, братики, троеженцем соделатися.
— Що ты бачишь, глупец! — оглянулся на него Миша Дюжий. — Балагонишь попусту!
— Какую же ишшо Аленку придивил соби? — рассмеялся другой могучий великан-воевода — Жидята Туренич.
— Алену Смертовну, — усмехнулся Хлеб, пуще прежнего подбочениваясь.
— Дурак! — молвил ему на это Миша Дюжий, и на том беседа о троеженстве прекратилась, потому что немецкая свинья окончательно приблизилась и ударилась рылом в первые ряды нашего воинства. Но Семен продолжал весело размышлять о том, что и впрямь ему славно было бы жениться тут, на льду озера, и взять себе в жены эту придуманную им Алену Смертовну. Вспомнилось, что, по каким-то глупым слухам, в войске у псов-рыцарей есть какой-то особо страшный воин и сей воин — баба. Вот он-то и есть его Алена Смертовна!
С этой озорной мыслью Хлеб вступил в бой с немцами и здорово обмолотил своим цепом-кропилом сперва одного, потом другого. Все вокруг Хлеба кипело и клокотало смертоубийством, жаркая и скорая жатва шла повсюду, немецкий клин все глубже входил в наше плотно сжатое чело, сделав три шага вперед, каждый из русских воинов делал затем четыре шага назад, отступая под яростным напором железных тевтонцев.
Огромного немца одолели вдвоем с Жидятой Туреничем, завалили его, как быка, припечатав сверху ко льду озера, заставив излить из себя горячую кровищу. Его-то зубастой палицей и соблазнился Семен Хлеб, подобрал ее и обратил вражье оружие во вред врагу. Не успел нанести и двух ударов этой дубинищей, как конный немец, за которым несли темно-червленое знамя, насел на Семена, стремясь сразить новгородского двоеженца острым клевцом на длинной рукояти. Но одного такого ихнего воеводу уже стащили с коня и расхряпали за милую душу, окровавив его юшкой белый утоптанный ледок.
— Не тоби, не тоби меня женить! — осердился на него Хлеб и, изловчась, мощно ударил ритаря немецкой же палицей по колену, проломил наколенный доспех, из-под которого сахарно сверкнула остро разломанная кость, и лишь потом брызнула кровь. Взвыв от боли, ритарь пуще и бестолковее принялся размахивать своим грозным клевцом, а Хлеб еще одним ударом вышиб его из седла, подскочил и добил до смерти.
— Дурной из тоби сват получился, — сказал он мертвому немцу, вновь имея в виду свою женитьбу на Алене Смертовне. Вот же привязалась скверная эта затея! Оглядевшись, Семен увидел, что битва еще больше расширилась и ожесточилась. Слева от него бились Миша Дюжий и Жидята, справа обмолачивали немцев Доможир и Кондрат Грозный.
— Слава! — крикнул им именинник. — Честь и хвала! Постоим за Русь Святую!
В одно мгновенье вспыхнул в его голове разговор со Спиридоном — а ведь и впрямь, разве ж он ради своего двоеженства сражается? Нет же! Ради Родины! Ради веры Православной! За други своя!
И еще радостнее стало Семену. А ну, кто там осмелится сказать про него, что он покляп! Сидни домашние, сплетники подзаборные!
И он с удвоенной яростью бросился в самую гущу сражения, нанося точные и продуманные удары зубастой тевтонской дубиной. Никто и ничто не было ему страшно в этот светлый час. Знаменосец убитого им ритаря все еще размахивал темно-червленым стягом, но вот уж и его завалили вместе со знаменем, бросили на снег и убили. Запахи горячей крови густо стояли среди дерущегося людского месива, и от тех запахов хмельно кружилась голова. Рыло немецкой свиньи полностью исчезло, войдя в русское чело, смешавшись с ним в смертельной схватке, и теперь уже плечи свиньи входили в гущу сражения. И сколько мог видеть глаз Семена — везде бились люди друг с другом, сверкая ненавистью и ужасом битвы. Страшнее всего было обезуметь и начать рубить направо-налево, не разбирая, где свои, где чужие, разя наповал и тех и других, и тем самым принимая на себя смертный грех братоубийства. И Хлеб изо всех сил старался в пылу боя различать одних от других, не задевать наших, а бить только немцев да возгрятых чухонцев, коих тоже немало попадалось в наглом рыле немецкой свиньи. Их нетрудно было отличить по особому взвизгу, свойственному только этому племени в миг драки. И Хлеб не без ликованья уложил двух чудичей, обагряя их кровью лед озера, наименованного в честь народа сего. И вот уже под ногами не стало белого цвета. Куда ни ступи — всюду кровавая каша!
Вдруг стало совсем невмоготу сделать хоть шаг вперед. Свинья, войдя обоими плечами в русское чело, надавила мощнее прежнего, пошла страшным натиском. И вот уже — шаг назад, еще шаг, еще и еще — двинулась середина чела отступать, расступаясь и пятясь, впуская в себя громоздкую тушу тевтонского войска.
— Что же это они делают, Господи! — воскликнул Хлеб, глядя на то, как, расступаясь, удаляются влево от него Миша Дюжий и Жидята, а там дальше — Роман Болдыжевич и Сбыслав, а вправо уходят, пятясь под натиском немца, Доможир и Гаврило Олексич, Ратибор и Кондрат. Неужто дрогнули? Да возможно ль такое! Стыд и срам!
Отступающий впереди Семена новгородец Илюха Рык споткнулся и неловко пал навзничь, пронзенный насквозь копьем конного немца так, что конец копья вылез из-под лопатки Рыка, и Хлеб успел его увидеть, и на груди у Семена прибавилось кровавых брызг, а он и без того уже изрядно был орошен кровью.
— Что ж это, Кондрат Сытинич! — крикнул Хлеб, видя, что одного только Кондрата Грозного затянуло течением внутрь отступающего чела, а остальные вожди столь отдалились, что уж и не видно их за дерущимися.
— Берег! — крикнул ему в ответ славный воевода. Двоеженец оглянулся и увидел, что уж до самого берега доотступались, дальше некуда, вот он — высокий и крутой восточный берег Чудского озера. И тут только в душу Хлеба закралось смутное подозрение, что нарочно военачальники пустили свинью внутрь, расступились перед немецкой дурой, чтобы, когда она ткнется в крутой берег своим глупым рылом, здесь ее обступить со всех сторон и лупить, проклятую. Но больше Хлеб уж ни о чем не мог помышлять, потому что вокруг себя он видел уже только немцев, а за спиной — только высокую стену обрыва, и понял он, что вступает в свою последнюю яростную схватку с врагом Земли Русской. И в этом жарком бою не осталось ему ни мгновенья, чтобы хоть краешком души своей подумать о том, что не видать ему уж ни первой своей жены, ни любезной второй, ни дочерей своих, ни сыночков — Андрюши да Митяши, а лишь повстречать одну накликанную Алену Смертовну. Не зная как, выбили из рук у него зубастую немецкую дубинищу, раскололи щит, сбили с головы шлем, и ему померещилось, что еще руками и зубами способен он причинить последний вред ворогу, но с двух сторон пробили ему кольчужную грудь копьями и мечами, пригвождая к высокому обрыву берега Чудского озера. И душа Семена, выскочив из тела, в первый миг своей нежданной свободы метнулась почему-то к Кондрату Грозному, чтобы помочь ему скинуть с себя насевших со всех сторон псов-рыцарей, проскользнула по поверхностям окровавленных лат и шлемов и сейчас же начала набирать высоту, устремляясь вверх и уже оттуда окидывая своим распахнувшимся взором всю окрестность яростной битвы.
Глава пятнадцатая
ЗВЕЗДА КОНДРАТА ГРОЗНОГО
С Кондратом же во все это утро и сейчас творилось нечто непонятное. Проснувшись задолго до рассвета, он пребывал в страшном возбуждении, предвкушая кровавую битву, в каковых уже десятки раз приходилось ему участвовать. И чем больше нарастало сие возбуждение, тем громче казалось ему все происходящее вокруг. Все чувства в нем обострились, а слух раньше других. Ему стало мерещиться, будто он слышит все разговоры — всего войска, располагавшегося вдоль высокого берега Чудского озера. И мало того, он слышал отдаленную речь немцев и чудичей с другого берега. Обиднее всего — он не мог ни с кем поделиться, рассказать о том, что с ним происходит, ведь ему бы никто не поверил, да еще какой-нибудь Доможир или Жидята поднял бы на смех.
