Но это и впрямь творилось с ним. Он мучительно ощущал, что видит слишком много, слышит нестерпимо чутко, что каждый участочек его тела чувствует все гораздо сильнее, нежели раньше. Он чуял запахи всех коней и людей вокруг себя, и, сколь ни странно, эти запахи возбуждали в нем голод. Изнуренный Великим постом желудок стал по-звериному урчать, требуя обильной и мясной пищи.
— Да что же это со мной! — тихо ворчал он сам на себя, но и собственный голос казался ему удесятеренным, ударял в уши не только когда приходилось отдавать громкие приказания, но и когда тихо шептал что-то самому себе под нос. Конь под Кондратом, по всей видимости, чуял, что со всадником творится неладное, волновался и часто ржал, оглушая Кондрата лошадиными песнями.
Вот зазвучали трубы, загремели литавры, двинулось и отделилось от того берега огромное немецкое воинство — тяжелый кабан, ощерившийся копьями и мечами, топорами и дубинами, закованный в броню и одетый прямоугольными щитами. И Кондрат видел и чувствовал каждый шаг этого многотысяченогого чудовища, слышал приближение немецких и чухонских слов, излетающих из взволнованных губ.
Вот подскакал свет светлый — князь Александр Ярославич. И будто солнца луч засиял пред полками! И голос его прогремел, аки гром среди ясного неба.
— Час великий наступает, братцы! — крикнул Александр. — Не посрамим славы Русской, славы Великого Новгорода!
И конь под Кондратом сам пошел быстрым шагом, приблизился к Александрову Аеру, встал рядом.
— Дай обнять тебя, княже, — сказал Кондрат вождю Русскому.
И они обнялись, не слезая с коней, и приложились губами к губам. Губы Александра показались Кондрату холодными, как это утро, как этот лед, как эта затянувшаяся зима.
— Господь Спаситель с тобою, Кондрата! — молвил Александр и поскакал дальше. И цокот копыт Аера долго еще отдавался в ушах у Кондрата, мешаясь с грохотом крови, стучащей в голове гневными молотами, ибо больше всех чувств отныне была ненависть к наступающему врагу, пришедшему к нам на землю топтать наших детей, осквернять наших дочерей и жен, жечь и грабить наши дома. Кондрат чувствовал острейшее оскорбление со стороны этой надвигающейся тучи, такое оскорбление, как будто его только что нагло отхлестали по щекам. Звуки, запахи и яркость дневного света усиливались с каждым мгновением, и, когда бесстыдно ощерившаяся свинья подошла совсем близко, Кондрат, предчувствуя сшибку, с ужасом ждал, что вот-вот раздастся грохот и голова его не выдержит и лопнет. И все существо его вздрогнуло, когда, войдя в столкновение с передними рядами чела, немецкий клин мягко и бесшумно впился в плоть русского воинства. В следующий миг Кондрат осознал, что ничего не слышно, что он не ощущает запахов и звуков, яркость утра поблекла и наступило какое-то спокойное и размеренное действо убийства. Он тихо восторгался, ибо все, что доселе столь стремительно ускорялось и разрасталось, стало замедленным и обыденным. Сам гнев его, доселе плещущийся, как морские волны, и текучий, почти летучий, стал прочным и плотным, надежным, как твердь.
Гнев стал его щитом и оружием. Вот дошла очередь до Кондрата, он деловито и спокойно вступил в битву, как деловито и спокойно начинают раскачиваться деревья, когда до них дотекает волна упругого ветра. Ни страха, ни жалости, ни сомнений, ни волнений — ничего не осталось внутри и вокруг Кондрата. Он ничего не слышал, а лишь угадывал, если кто-то из соратников обращался к нему со словами. И, отвечая, не слышал своего голоса. Никогда еще, ни в одной из многих битв, не доводилось ему испытать это великое и священное молчание смерти.
Он стоял на правой половине чела рядом с полками Ратибора и Гаврилы Олексича. Кто-то из них признал в передовых немецких ритарях обоих братьев Гейдов — фогтов, изгнанных из Пскова, а до того правивших там неверой и неправдой. Знать, крепко обидел их князь Александр изгнанием, коли в самых передах войска своего шли они на битву. Но какова б ни была их обида, наша обида во много раз крепче, ибо не мы к ним, а они на землю нашу пришли творить беззаконие, учить нас кривой своей римской вере. Даром, что сам апостол Петр в Риме проповедовал и мученическую смерть принял.
— Обижаетесь? — ухмыльнулся Кондрат, нацелившись на братьев-фогтов. — Так вы ж ишшо моей обиды не ведаете!
Передав оруженосцу Ингварю булаву, он взял у него новый топор-звездицу, изготовленный в Новгороде знаменитым оружейником Ладом. Топор состоял из пяти лезвий, растопыренных во все стороны. Лад гордился своим изобретением, но, кроме Кондрата, никто не решился освоить эту игрушку. А Кондрат полюбил звездицу, и теперь ему не терпелось поскорее пустить ее в ход. Сначала он раскроил череп немецкому пешцу, бойко орудовавшему своим топориком. Двигаясь дальше, Кондрат не мог не восхититься доблестью и смелостью немцев, составлявших рыло свиньи, — здесь поистине собрались отчаянные храбрецы, с любовью и наслаждением шедшие на смертный бой. Особенно Кондрату понравился один конный молодец, который с таким упоением рубился, что с уст его слетала боевая песня, и, ничего не слыша, Кондрат слышал слова этой песни и даже, казалось, понимал их: «Wirrrreiten, undrrrreiten, undsingen…»[126] И ему хотелось не как-нибудь, а по-особенному, с уважением, убить этого певца-удальца. А тот, покуда он добрался до него, уже успел допеть одну и начать другую песню.
— Heissssa und heissssa der Tot…[127] — лихо распевал ритарь, и Кондрат понимал, что это песня о веселой смерти, которую мужчина обретает только в бою. И он крутанул своим звездатым топором, улыбаясь немцу и приглашая того сразиться. Ритарь, продолжая напевать, кинулся на Кондрата со своим цельнокованым перначом, от ударов которого щит Кондрата затрещал, как сухое древо. Дважды Кондрат пытался достать ритаря звездою своего топора, и оба раза острые лезвия просвистывали мимо, рассекая воздух, — лихо уворачивался певец. Но на третий раз звезда не промахнулась, вонзилась немцу в шею, обрывая задорное пение — укк!.. И упал из руки храбреца пернач, и, заклокотав, хлынула горячей струей кровь, и сам он мешком канул с коня своего в небытие смерти.
Теперь Кондрата никто не мог отвлечь от заветной цели — от псковских братьев-фогтов, много горя принесших псковичам. Тем более что с одним из них уже вступил в схватку Гаврило Олексич. И совсем уж было приблизился Кондрат ко второму из братьев, как вдруг натиск немцев усилился, его вместе с конем и оруженосцами стало оттягивать назад. Тут Кондрат вспомнил о замысле Александра, по которому чело должно было до поры до времени сдерживать натиск свиньи, но, когда она попрет во всю свою силу, сделать вид, будто дрогнули, расступиться, и пусть она стукнется рылом о высокий обрывистый берег, а тем временем окружить ее и тащить к Узмени — к Теплому озеру. Неужто наступил тот миг? Сколько же времени длится сражение?
Свинья резко усилила натиск, громче загремели литавры, бодрее запели тевтонские военные песельники:
— Drrrrang, Drrrrang, Krrrraft und Drang — rata-plam-don-diri-don![128]
И как наводнение уносит в гневных волнах своих всякого, кто попадает на его пути, так несло теперь русских воинов, закручивая в поток немецкого натиска. Многие падали, сраженные вражеским оружием, но Кондрат пока лишь был слегка ранен в локоть левой руки ударом палицы, да щиту его оставалось выдержать не более трех ударов. Зато звездчатый топор, изготовленный умелым Ладом, не подводил его, осыпая своими ударами врагов, звеня и смеясь, питаясь смертями.
— Дон-дири-дон-дири-дон-йа-ха-ха! — слышалось разудалое немецкое пение.
Кондрат увидел обиженное и испуганное лицо Семена Хлеба — известного новгородского двоеженца, коему было обещано отпущение грехов, если он доблестно сразится с врагами. Хлеб обращался к Кондрату с каким-то вопросом, и Кондрат крикнул ему, указывая на уже близкий обрыв:
— Берег!
Тут на него навалились со всех сторон, и, отбиваясь от почуявших свою победу тевтонцев, Кондрат больше не видел двоеженца Семена, но в какой-то миг его лицо вдруг вспыхнуло прямо перед взором Кондрата и тотчас исчезло, взмыв куда-то вверх. Дальше Кондрат оказался в некоем совершеннейшем ослеплении, отчаянно дерясь звездой, посылая удары влево, вправо, вниз, вверх, вперед, назад. Щит его уже рассыпался, и можно было лишь диву даваться тому, что Кондрат оставался жив в этой смертельной схватке с могущественным врагом-немцем.
Он не знал, сколь долго это продолжалось, но в какой-то миг стена немецкого натиска ощутимо ослабла, вздрогнула и стала медленно пятиться. Кондрат искал глазами братьев-фогтов, но не видел ни того ни другого. Он вообще не видел ни одного ритаря поблизости — вокруг все были простые воины-кнехты, которые, продолжая драться, медленно отступали. Ряды их расстроились, поползли, потекли, захромали и подкосились. Кондрат понимал, что уже можно обрадоваться, но никаких сил на радость у него не было, а было лишь отупление, которое могло сколь угодно долго продолжаться, но в котором не оставалось места для веселья и радости.
